Томас Лиготти - Ноктуарий. Театр гротеска [сборник litres]

– Нам стоит возблагодарить скудость познания. Она настолько сужает наш взгляд на вещи, что дает возможность испытывать к ним кое-какие чувства. С какой стати мы стали бы отзываться на что угодно, если разумом осознавали бы… все? Но рассеянный, легковесный ум постоянно становится жертвой авантюры сильных чувств и эмоций. И без неизвестности, которую порождают сумерки невежества – наше бытие в качестве существ, подвластных собственным телам и попутному им безумию – кто бы заинтересовался вселенским спектаклем настолько, чтобы выдавить слабый зевок, не говоря о более резких проявлениях чувств, тех, что окрашивают в небывалые цвета этот мир, состряпанный по сути из оттенков серого на фоне кромешной черноты?

Надежда и ужас – вновь возьмем эти два из бесчисленных состояний разума, обусловленных лживыми прозрениями, – враги полному, окончательному откровению, ведь оно лишит их всякой надобности. С другой стороны, мы прекрасно потакаем нашим как самым мрачным, так и возвышенным эмоциям, каждый раз, когда впитываем луч познания, отделяем его от общего спектра и навсегда о нем забываем. Все наши экстазы и восторги, святой ли, одноклеточной ли природы, зависят от отказа усвоить даже самую мнимую истину и от нашей сводящей с ума воли следовать тропой забвения. Быть может, амнезия есть величайшая святыня нашего долгого бесцветного ритуала существования. Познать, понять в полном смысле этого слова, значит низринуться в просветление пустоты, снежное поле воспоминаний, чья плоть лишь тень, где со всех сторон видна абсолютная ясность бесконечных пространств. В тех пространствах мы остаемся подвешенными на нитях, сплетенных из наших ужасов и надежд, на них, ни на чем более, качаемся над бесцветной пустотой. Как же получается, что мы защищаем это кукольное лицемерие, осуждаем любую попытку освободить нас от этих нитей? Причину, можно предположить, в том, что нет ничего более соблазнительного, более жизненно идиотского, чем желание иметь имя – даже если этим именем обладает глупенькая куколка – и так цепляться за это имя по ходу долгого испытания жизнью, как будто есть возможность удержать его навеки. Если бы только мы могли помешать этим чудесным нитям протираться и спутываться, если бы только мы могли уберечься от падения в распростертое небо – мы продолжали бы прикрываться нашими присвоенными именами и продлевать танец куклы-марионетки целую вечность…

Голос нашептывал и другие слова, больше чем я смог запомнить, как если бы читал свою лекцию без конца и начала. Но в какой-то миг я унесся в сон, каким не спал никогда прежде – спокойный, тусклый и без сновидений.

На следующее утро меня разбудил шум на улице за окном. Это была та же бредовая какофония, что я слышал днем ранее, когда впервые прибыл в северный приграничный город и стал свидетелем диковинного парада. Но когда я встал с постели и подошел к окну, то не увидел никаких признаков грохочущей процессии. Тут я обратил внимание на дом, прямо напротив того, в котором ночевал. Одно из его самых высоких окон было открыто нараспашку и чуточку ниже его слива, прямо посреди серого фасада висело человеческое тело – за шею, на толстом белом канате. Веревка была туго натянута и через окно уходила внутрь дома. По какой-то причине весь этот вид не казался неожиданным или неуместным, даже когда незримый парад забренчал оглушительно громко и даже когда я узнал повешенного – а тот обладал чрезвычайно хрупким телосложением, почти как дитя. Хотя он и постарел за много лет с тех пор, как я в последний раз его видел, а волосы с бородой лучились белизной, несомненно, тело принадлежало моему старому целителю, доктору Зирку.

Вот теперь я увидел идущий парад. С дальнего конца бесцветной, туннельной улицы в белых свободных одеяниях вышагивало клоунское существо – голова-яйцо изучала дома по обеим сторонам. Когда оно поравнялось с моим окном, то задержало на мне взгляд с прежним выражением спокойной злобы, а затем двинулось дальше. За его фигурой проследовал строй оборванцев, впряженных канатами в повозку-клетку, катившуюся на деревянных колесах. Предметов стало еще больше, чем в прошлый раз, они стучали о прутья клети. Нелепый инвентарь теперь дополняли пузырьки с таблетками, гремевшие своим содержимым, блестящие скальпели и инструменты для распиливания костей, шприцы и иглы, связанные в пучки, как гирлянды на новогодней елке; и отрубленную собачью голову сжимал петлей стетоскоп. Деревянные жерди от накиданного на них добавочного веса, раскачивались на излом. Поскольку клетку не закрывала крыша, я мог из своего ока заглянуть внутрь. Но там ничего не было, по крайней мере в ту минуту. Как только повозка доползла до меня, я посмотрел через улицу на повешенного и толстый канат, на котором он болтался, как кукла. Из темноты за открытым окном появилась рука, сжимавшая гладкое стальное лезвие. Толстые пальцы на этой руке украшало множество вульгарных колец. После того как лезвие несколько раз прошлось по канату, тело доктора Зирка сорвалось с высоты тусклого серого дома и упало в открытую повозку, которая как раз проезжала под ним. Процессия, прежде медленная и сонливая, теперь по-быстрому скрылась с глаз, и отзвуки буйства приглушенно затихли вдали.