Гай Смит - Погребенные

Рэнкин с трудом добрался до автомобиля. В памяти не сохранился путь длиной в полсотни ярдов по извилистой, заросшей тропинке, где ветки, будто повинуясь чьему-то повелению, тянулись, пытаясь задержать его. Он тяжело опустился на сиденье и долго не мог включить зажигание и фары; буря сотрясала машину, словно силясь опрокинуть ее — стихия, взнузданная Сатаной.

Когда Рэнкину наконец удалось завести двигатель, уже светало. Дождь утих, но пришлось включить дворники, чтобы очистить ветровое стекло от опавших листьев. Он медленно ехал по продуваемой ветрами аллее конских каштанов. За ночь деревья потеряли остатки золотой листвы; их твердые несъедобные плоды отскакивали от капота машины, точно брошенные рукой злобного невидимки-домового.

Час спустя, когда совсем рассвело, Рэнкин поставил машину на короткой подъездной дорожке у своего домика в спальном пригороде. Пустой взгляд нашел табличку на деревянной калитке: "Пресвитерская". Так он сам назвал свой дом… и здесь его ждала издевка. Никакая это не пресвитерская, жилище католического священника, а обычный дом под номером 42, такой же, как соседний 44. Выдумки все это…

Войти было страшно. Пугало не то, что было внутри, а то, чего там не было. Пустота квартиры и навязчивые воспоминания о Джули вызывали почти такой же ужас, как то, что несколько часов назад сломило его и выгнало из старого особняка.

Перешагнув порог, Рэнкин вздрогнул, охваченный стыдом, и провел ладонью по осунувшемуся лицу. Он словно наяву видел Джули, с ее обычной язвительной миной, слышал, как наверху возятся Эдриен и Фелисити, разбрасывая кубики по лестничной площадке.

"Ты что же, думал, я так вот и буду жить?" — вспоминались раздраженные вопросы, на которые он уже давно не пытался ответить. — Ты помешался на вере, такой же фальшивой, как ты сам, Саймон. Думаешь, я мечтаю, чтобы мои дети выросли иезуитами, да? Чтобы они всю жизнь тряслись от страха перед этой нелепой выдумкой — всевидящим оком Боженьки?"

Эти вечные гибельные вопросы, еще более мучительные с тех пор, как Рим наконец нехотя удовлетворил прошение Саймона об освобождении от обетов. Тогда он тоже спасся бегством — совсем как этой ночью.

"Господи, какая я была дура! — она поджала губы, рыжевато-каштановые волосы, до Рождества бывшие черными, метались по плечам в ритме нарастающей злости. — Ты меня обманул, заставил поверить, что все бросил ради меня. Ты лжешь, Саймон. Ты ушел от иезуитов, но забрал с собой все свои дурацкие суеверья и теории. Тебе надо было создать свою пресвитерскую, вести в одиночку бессмысленный крестовый поход, выставить на посмешище перед соседями и себя, и меня. Ты хочешь, чтобы мы были нищими. И твоя проклятая церковь, и ты сам — такое же зло, как те грехи, что ты замаливаешь. Ты ханжа!"

Сперва он пытался возражать. Господи, ведь масса доводов находилась — теперь все они кажутся пустыми. Он почти поверил в ее правоту.

"Так вот, я ухожу от тебя, — голос Джули срывался на визг. — У меня есть другой. Собственно говоря, он появился еще до Рождества". Значит, тогда она и выкрасила волосы.

Саймон Рэнкин не был знаком с Джеральдом, только видел его издали. Красивый, загорелый, богатый — последнее оказалось для Джули решающим. Мирские блага: большой дом, большой автомобиль. Саймон все же надеялся, что она передумает, — надеялся до того дня, когда Джули принялась паковать вещи: свои, детей и — как он хватился позже — кое-что из его собственных.

"И вот еще что, — последний удар на прощание, когда чемоданы уже стояли в холле. — Не думай, что детям нужен охотник за привидениями вместо отца!"

Это задело и огорчило его больше, чем все предыдущее. "Я экзорцист! — гордо заявил Саймон. — Все религии нуждаются в таком служении. Сам Всевышний наделяет избранника властью, требующей всего его естества — разума, плоти и духа. Я каждодневно воздаю хвалу Господу за то, что он избрал меня орудием своего промысла".

"Дурак несчастный! — ядовито бросила она. — Ты и вправду тронулся. Слава Богу, я забираю детей отсюда в нормальный дом".

…Саймон запер дверь и сказал себе, что Джули здесь больше нет, а в сущности, и не было никогда — одна видимость, пустая телесная оболочка, искушавшая его, как Ева Адама. А потом ограбившая, отнявшая у него все — и веру, и детей.

Отсюда и пошла вся эта несправедливость: закон принялся безжалостно давить его железной пятой. Джули присылала счета, которые он оплачивал из своих тающих сбережений, а когда деньги кончились, запретила ему встречаться с Эдриеном и Фелисити. Три года он потратил, чтобы добиться права видеться с детьми, а когда дело дошло до Верховного суда, те успели почти совсем забыть Саймона. Место отца — нищего священника-неудачника — занял Джеральд.