Михаил Широкий - Куколка

Твёрдым, размеренным шагом, нарочито громко ступая по скрипучему дощатому полу, покрытому ветхой облезлой дерюжкой с блёклыми остатками какого-то рисунка, Толян проследовал к окну, не переставая ухмыляться и водя кругом сузившимися, мрачно посверкивавшими глазками. Наклонившись, он мельком заглянул под кровать. Отодвинув стул, бросил мимолётный взгляд под стол. Но делал он это скорее автоматически, чем целенаправленно. Он знал, где в последнем отчаянном усилии спасти свою шкуру укрылся убийца его брата, их чудом выжившая и таким же чудом вырвавшаяся на свободу жертва, по какому-то странному, необъяснимому капризу, словно охваченная безумием, проникшая в их дом и тем погубившая себя окончательно.

Он остановился возле шкафа и некоторое время смотрел на него исподлобья тяжёлым, насупленным взором. Но его лицу продолжала бродить кривая, пренебрежительная усмешка. Он не спешил. Враг был в западне, в которую загнал себя сам. Бежать ему было некуда. На этот раз он действительно был обречён. И должен был умереть страшной, лютой смертью за то, что он сделал, и за то, что, по-видимому, намеревался сделать. А потому Толян был спокоен и даже несколько расслаблен. Он был слишком уверен в своём превосходстве над противником. Брата тот смог убить только потому, что, очевидно, подстерёг его, застал врасплох и нанёс предательский удар в спину. Он попросту обхитрил простоватого, неосторожного Валеру, у которого прекрасные физические данные явно превосходили скромные умственные способности. За своё легкомыслие и неосмотрительность он поплатился жизнью.

Ухмылка вдруг исчезла с лица Толяна. Взгляд прояснился и блеснул жестоким огнём. Ненависть, бешенство и жажда убийства вспыхнули в нём с новой силой. Кровь бросилась ему в голову, и он дрожащей от нетерпения рукой резко рванул дверцу шкафа.

… И тут же порывисто отпрянул назад, коротко вскрикнул и, бормоча глухие ругательства, недоумённо уставился на свой живот, в котором, чуть пониже пупа – по случайному совпадению почти в том самом месте, где он за пару часов до этого собирался вспороть живот Дениса, – торчала заляпанная запёкшейся кровью рукоятка ножа. Затем, словно так ничего и не поняв, он поднял выпученные, обезумевшие глаза на Дениса, воззрившегося на него такими же вытаращенными, осатанелыми глазами.

Денис, всё ещё наполовину сидя в шкафу, неотрывно глядел на крепко застрявший в брюхе Толяна нож, вокруг которого по светлой ткани майки расползалось бесформенное багровое пятно. Увидев, что его удар оказался верен и достиг своей цели, он поспешил закрепить успех. Бросившись к ошеломлённому, привалившемуся к столу и продолжавшему растерянно ворочать вылупленными, одурелыми глазами врагу, он вцепился в рукоятку и рванул её вниз и наискосок, к подбрюшью.

Из груди Толяна вырвался страшный, громоподобный крик. Взмахнув пудовым кулаком, он отшвырнул Дениса на пару метров от себя. А затем с мучительным стоном вырвал нож из раны и с ужасом воззрился на неё.

Через прорезь в майке зияла продолговатая рваная дыра с кровавыми краями, в глубине которой виднелись синеватые кишки.

При виде своего распоротого живота и обнажившихся внутренностей, готовых вылезти наружу, Толян задрожал, как от холода, и издал отрывистый, тут же оборвавшийся вскрик. По его лицу разлилась смертельная бледность. На лбу выступил холодный пот.

И только глаза – вероятно, уже в последний раз – зажглись дикой, неукротимой яростью и с неописуемой, неутолимой ненавистью впились в лежавшего на полу, оглушённого могучим ударом Дениса. В его уже начавшем мутиться взгляде угадывалось страстное желание раздавить, растоптать, размазать по полу эту гадину, это ничтожество, этого недорезанного выродка, лишь по их недосмотру и благодаря роковой цепи случайностей оставшегося в живых и натворившего таких бед.

Однако у Дениса, по-видимому, были другие планы. Быстро очнувшись, но ещё не в силах подняться, он медленно стал отползать к двери, перебирая ногами и не спуская застылого, немигающего взгляда с двинувшегося с места и начавшего наступать на него Толяна. Правой рукой тот пытался прикрыть ужасающую рану на животе, чтобы не дать внутренностям вывалиться из него, а левой сжимал нож, только что извлечённый им из собственного нутра. Одно-единственное стремление пульсировало в его отуманенном мозгу, ясно читалось в понемногу гаснувшем взоре, отражалось на искажённом смертной мукой лице – в последнем яростном усилии всадить нож поглубже в этого ползущего по полу жалкого слизняка, так легко, будто играючи, сумевшего погубить сначала его брата, а затем и его самого. В самое сердце! И успеть заглянуть в меркнущие глаза этого гнусного пса. Умереть самому, раз уж так было ему суждено, но утащить за собой и своего убийцу. И не дать ему совершить самого жуткого, непоправимого – добраться до сестры! До его обожаемой, боготворимой Лизы, за которую он всегда без рассуждений готов был отдать свою жизнь. И вот сейчас такая возможность представилась ему.