Михаил Широкий - Куколка

Стоит ли удивляться, что его собственной девушке надоело терпеть это, она устала от него и в конце концов бросила его. Ушла к другому парню, видимо, более соответствующему её представлениям о том, каким должен быть молодой человек, мужчина. И правильно сделала! – сказал он себе, признав то, чего ни за что и никогда не признал бы ещё совсем недавно, ещё сегодня утром, когда он готов был винить в своих бедах, промахах и неудачах кого угодно, весь свет, но только не себя самого. Себя он не привык корить и упрекать в чём-либо. Себя он любил. Холил и лелеял. Берёг, как дорогую изысканную безделушку.

Но за прошедший короткий промежуток времени, за один-единственный день произошло так много событий, одно ошеломительнее и катастрофичнее другого, что он очень на многое, и в первую очередь на самого себя, взглянул совершенно другими глазами. Ясными, не замутнёнными тщеславием, самовлюблённостью, ложным пафосом. Он точно впервые увидел себя со стороны. И увиденное не понравилось ему. Зрелище оказалось неприглядное, унылое, жалкое. Наверное, в первый раз в жизни он не захотел быть самим собой. Он желал бы быть другим. Твёрдым, уверенным в себе, мужественным, волевым, целеустремлённым. Способным на поступок. Чтобы доказать… нет, не окружающим, – вокруг, кроме мертвецов, никого не было, и его поступка всё равно никто не оценил бы. Доказать прежде всего самому себе, что он на что-то способен, что-то смеет. И пускай этот поступок будет последним в его жизни, что ж, пусть так… пусть так…

В отдалении полыхнула голубоватая зарница. Где-то, уже гораздо ближе, чем прежде, пророкотал гром. Сильнее подул порывистый, шквалистый ветер, в котором чувствовалась сырость. Денис скользнул хмурым взглядом по нёсшимся по небу низким всклокоченным тучам, сквозь которые пробивались холодные лунные блики, и, видимо окончательно приняв решение, открыл дверь.

Перед ним открылось тёмное тесное пространство, в котором он, как и незадолго до этого во дворе, поначалу ничего не в силах был разобрать. Только здесь свет луны уже не мог прийти ему на помощь. Он должен был напрячь зрение и постараться проникнуть сквозь расстилавшуюся впереди плотную чёрно-бурую пелену, наполненную какими-то предметами, лишь смутные, едва уловимые очертания которых выхватывал из сумрака его глаз. Оказавшийся, как назло, совсем не зорким и упорно отказывавшийся видеть в темноте. Напротив, от потери крови в глазах у него то и дело темнело ещё больше и ко всему прочему мелькали, как в калейдоскопе, пёстрые разноцветные узоры, круги, изломанные линии, как если бы кто-то рассыпал перед ним блестящие драгоценные камни.

Тем не менее, поколебавшись немного, преодолевая лёгкое головокружение, он переступил порог и, осторожно прикрыв за собой дверь, двинулся в глубь прихожей. Шёл медленно, крадучись, мелкими, тихими шажками, более всего стремясь не нарушить царившего кругом мёртвого безмолвия и не дать знать хозяевам, что в дом проник чужак. Причём такой, которого они менее всего ожидали в гости и которому, судя по всему, совсем не обрадовались бы.

Впрочем, его совершенно не интересовали те чувства, которые вызвало бы его внезапное появление у Лизы и её братьев или ещё кого бы то ни было, кто, возможно, обитал в этом доме. Он ведь действительно не в гости к ним заявился. Он пришёл, чтобы убить их! Об этом, когда он под воздействием временами накатывавших на него и сбивавших его с толку беспорядочных, горячечных мыслей забывал о своём намерении, напоминал ему нож, потеплевшую рукоятку которого он судорожно стискивал в горячей влажной ладони. А ещё более убедительно и властно – продолжавший звучать в его голове призывный голос покойного друга, иногда перекрывавшийся другим голосом, незнакомым, таинственным, долетавшим словно из бесконечной мглистой дали. И оба они, почти в унисон, настойчиво и непреклонно приказывали ему убить.

И под влиянием всего этого разом – и этих потусторонних голосов, нашёптывавших ему на ухо то, что он обязан был сделать, и всего пережитого и перенесённого за этот день, явственные следы чего он нёс на своём израненном теле, и ещё чего-то, неуловимого, неощутимого, что он и определить не мог как следует, но что жило в нём, заявляло о себе и, как и всё остальное, упорно подталкивало его к действию, – он, словно оставив за порогом все свои сомнения и колебания, неторопливо, но неуклонно продвигался вперёд. Миновав прихожую, в которой он так и не сумел разглядеть ничего, кроме размытых, едва угадывавшихся контуров предметов, он оказался в длинном коридоре, тоже объятом сумраком, но уже не таким плотным. Он чуть рассеивался в двух местах: в конце коридора, где пробивался свет из-за приоткрытой там двери, и прямо напротив Дениса, где мутный, рассеянный полусвет сквозил в узкую щёлочку из-за запертой двери, ведшей в ярко освещённую комнату, вероятно, гостиную.