Иринарх Кромсатов - Лярва

Она исчезла, как испаряется удушливый кошмар при пробуждении. И послевкусие этого кошмара долго, долго ещё тревожит память.

На следующий день Замалея приехал к Колыванову. Тот впустил его с тою же осмотрительностью, которая уже известна читателю и которая в этот раз неприятно поразила посетителя, ибо догадка о её причине шевельнулась в его сознании. В гостиной у племянника в тот момент находилась и баба Дуня, пришедшая обсуждать процедуру удочерения Сучки, заполнение документов и прочее. Все втроём они уселись к столу за чаем. Осведомлённый уже о том, кем является баба Дуня и какую роль она пожелала играть в судьбе девочки, Замалея без обиняков и не стесняясь высказал свои тревоги и опасения, завершив речь следующими словами:

— Короче говоря, я не в шутку говорю вам, что боюсь за свою семью. Кто знает, на что способна эта чокнутая! Хотя нет, что я говорю. Как раз мы-то с вами это прекрасно знаем! И всех больше знаю я, изведавший на собственной шкуре её милую манеру общения. У меня в ноге до сих пор иногда бывают боли. Но главный вопрос, на который я хотел бы получить ответ, — чего она хочет? Чего добивается? Зачем изводит меня и маячит перед моим носом, как привидение? У меня уже нервы не выдерживают!

Он закончил почти в истерике и ухватился за чашку с чаем, отпивая его трясущимися губами и стараясь спрятать за чашкой своё побагровевшее, взволнованное лицо. Колыванов молчал, не желая перебивать Замалею и давая ему возможность успокоиться. Самому прокурору явно было что сказать, но он хотел говорить последним, с тем чтобы слова его вышли более вескими. Тем более от него не укрылось, что и баба Дуня, внимательно слушавшая рассказ Замалеи, вдруг, после того как рассказчик несколькими словами описал внешность Лярвы и её одежду, почему-то встрепенулась и не раз порывалась перебить его.

— Так вот оно что! — запищала она взволнованно. — Тогда и я её видела, эту вашу Лярву! Вот как вы сейчас только что описали её внешность, я сразу и вспомнила! Точно тебе говорю, Андрюша, она это была, больше некому. И тоже в коричневой куртке, и тоже с запахом таким, нечистого тела. И потому я, главное, её запомнила, что очень уж у неё глаза были злющие! Прямо злющие-презлющие, ей-богу! Сидела и сверлила меня своими злобными зенками. Я ещё подумала тогда: а чего это она на меня так уставилась и кто вообще такая? И почему таким волком глядит?

— Тётя, расскажи обстоятельно, по порядку, — Колыванов по привычке направил свою родственницу в нужное русло, что проделывал в беседах с нею постоянно и с большим терпением.

— Значит, так было дело. Вышла я как-то во двор кормить моих кошечек, недели две назад. Я подкармливаю во дворе бездомных кошек, жалею их, — пояснила она для Замалеи. — Вынесла, как всегда, и супчику, и колбаски, и карасей жареных. Купила на рынке карасей, Андрюша, и всем хороши оказались, только суховаты. Я уж нажарила себе, наелась да и вижу, что много мне одной, а из холодильника не люблю кушать.

Племянник сделал нетерпеливое движение.

— Так вот, значит, вынесла я всё и пошла к гаражам, с сумками-то. Там я обычно и кормлю кошечек, среди гаражей. Нахожу местечко, где погуще заросли клёнов да акаций: никто там не видит меня, не мешает, да и кошечкам спокойнее, когда никто не мешает. Ставлю на землю все свои судочки и миски, открываю их и сижу, жду, пока кошечки всё дочиста не скушают. А они ведь любят меня, кошечки мои, уж до чего же любят! И всегда бегут навстречу, прямо по пять, по семь штук бегут, сердечные. И ну ласкаться, ну тереться мне об ноги. И мурлычут, громко так мурлычут, аж слеза навернётся. А какие же тощие, боже мой, вы бы видели! Прямо кожа и кости, вот прямо только кожа да кости! Ну как их не пожалеть таких?

— Тётя, не отвлекайся, пожалуйста.

— Да, так вот я обычно и сижу, пока они кушают. Мне там, в кустах-то, мужички с нашего дома скамейку поставили, чтоб было на чём сидеть-то. Заботятся обо мне, молодцы, — она растроганно улыбнулась и, заметив взгляд племянника, поспешила перейти к делу: — И вот, значит, сидела я и ждала тем вечером, пока кошечки мои наедятся. Сижу и вдруг вижу, что Пушок-то чего-то отворотился от миски и в сторону косится, в заросли то есть. Косился-косился, а потом как зашипит, вздыбился весь! Остальные тоже туда заоглядывались, стоят, уши навострили, кушать перестали. Я уж тогда встала, погладила их всех по головкам да и говорю: «Кушайте, — говорю, — кушайте, сердечные! Мальчишки там играют, — говорю, — не тронут они вас!» А сама и не смотрю в кусты, дура старая. А она уж стояла тогда в кустах, женщина эта, и наблюдала за мной, как я теперь думаю. Её-то и почуял Пушок-то и остальные. Однако успокоились они и стали опять кушать. А я опять села, любуюсь на них, и вот как-то случайно, невзначай, глянула и сама туда же, в те самые кусты да заросли. Тут только мне и почудилось, что вроде как темно за ними, за кустами-то, и что как будто тень там какая-то стоит, позади кустов-то. Неподвижно так стоит, не шелохнётся. Смотрела я, всматривалась да сослепу не разобрала, что такое. Да и полезла в кофту за очками, в карман-то. А пока из чехла их доставала, очки-то, да протирала, да на нос напяливала — тут-то она и вышла ко мне, голубушка. Поняла, наверно, что я её увидела. Медленно так вышла, спокойно. Подошла ко мне и присела на другой конец скамейки. Сидит, тоже на кошек смотрит. Смотрела-смотрела, а потом зырк на меня! И не понравились мне её глаза, очень не понравились! Злобные такие глаза-то, бешеные. «Что, — говорю, — тоже кошечками интересуетесь?» А она усмехнулась и этак с кривой ухмылочкой отвечает: «Да, — говорит, — интересуюсь, и не только кошками». И тут прямо в глаза мне посмотрела, внимательно так, долго, словно как изучала меня, всё лицо моё по частям осматривала и будто в память впечатывала. И глаза при этом были злющие-презлющие, и внимательные такие, острые, точно колючки. Я, помню, начала что-то говорить о доброте и жалости и что мне одной много не надо кушать, вот и остаётся — так зачем пропадать продуктам, когда есть такие вот голодные кошечки? А она вдруг возьми и перебей меня на полуслове. Очень, помню, мне это не понравилось, что вот она взяла и так-таки на полуслове перебила. «И часто ты, — говорит, — бабуля, вот этак выходишь кошек кормить?» Да, так и сказала. И очень мне слух резануло это её слово «бабуля», грубо как-то прозвучало. «Да каждый день и кормлю, — говорю, — по вечерам-то.» — «А днём чего ж не кормишь? — говорит. — Или днём другие дела есть? Других кормишь?» И улыбнулась совсем уж по-змеиному. Тогда-то я не смекнула, что она это, значит, с намёком спросила, Тонечку, значит, в виду имела, к которой я днём езжу. Однако ж откровенничать я с нею не стала, потому что не понравилась она мне. Помню, что ответила я ей что-то, а что именно, не помню. Но не про Тонечку, это точно. А она, помню, опять ухмыльнулась и сказала: «Ну-ну». Да-да, прямо так и сказала, и опять меня эти её слова резанули, вот это самое «ну-ну»-то её. А потом она встала и ушла в кусты, откуда вышла, даже не попрощавшись. А одета была в точности, как вы описали, — она повернулась к Замалее, — в коричневую куртку с дырами по швам. Я ещё подумала: «Чего ж не зашьёт-то, дыры-то, сама себе-то?» И пахло от неё кислятиной какой-то, это я тоже унюхала. Чего ж теперь скажешь, Андрюша? К Тонечке она, значит, подбирается?