Сергей Гилёв - Чужие письма

Лицо у Лаврухи было мощное, скуластое. Его надбровные дуги свисали над глазами, как подковы грузового мерина. Нос торчал мясистый, с дырами оспин. Губы, плотно сжатые, синие от холода, иногда побуждаемые шёпотом, отворялись тяжело. Вихры свисали на плечи. Борода придавала Лаврушке свирепый вид, если бы не глаза. В зрачках Лавра было что-то такое, о чём можно было бы сказывать книги. В них лучилась такая прихоть и доброта, что если человек заглядывал в них, то и оставался там навсегда, получая порцию незримого блага. Такой был Лавруха.

Так и жили, пока не грянула война. Страшная, она снизошла на село, будто туча саранчи. И вот однажды Лавруха сквозь сон почувствовал запах гари. Забился он в нос, будто комок грязи, и полез отвращением по венам. Лавруха вскочил в темноте и услышал стрёкот пулемёта. Он знал этот звук, знал не понаслышке. Звонарь как был в одних тонких портах, так и выскочил с сеновала по пояс голый. Он увидал вдалеке серые шторы наступления. Масса врага двигалась молча. Она шла, побуждаемая незримой яростью. Лавруха чувствовал это кожей. Немцы брели с бледными лицами, выставив дула вперёд. Рядом, грозно ворча, катились по траве бурые тигры. Вся эта картина въелась в глаза Лаврушке-звонарю, как будто прыснули ему в лицо уксусом. Лавруха бросился к церкви со всех ног. Он размахивал страшными своими огромными ладонями и, отворив рот, жадно глотая воздух, вопил гласными:

– А! Ы! У! Э!

Сердце Лаврушки превратилось в набат. Единственная цель бурлила в его голове: добраться до своей колокольни. Вот в оконцах изб стали появляться испуганные лики односельчан. Бабка Лукерья, заспанная, повязывала узел белой косынки. Никифор с внуками и сыном, открыв рты, заиндевевшие в ступоре, смотрели, как серая орда шагала по направлению к селу. Послышались крики немцев. Лавруха взбирался на четвереньках по деревянной лестнице, осаживая свои пальцы занозами. Лавр в потёмках мычал себе под нос страшные полуслова-полубредни. Когда же наконец он поднялся на колокольню, то замер в нерешительности.

Фашисты вошли в деревню.

Три танка замерли на дороге. Их прожорливые до смертей пушки, их жерла смотрели в глаза сельчанам. Солдаты рассредоточились. Они окружили центр села и, выхаркивая по-псовьи иноземные фразы, пошли выгонять жителей из своих домов. На Лавруху будто надели кандалы. Он стоял, разинув беззубую пасть, замерев, ни живой, ни мёртвый. Волосы трепал прохладный, свежий ветер. Голые стопы Лавра покоились на каменных барельефах храма. Немцы выгнали жителей из домов и что-то им втолковывали. Затем повели бренное стадо в мукомольню. Мужики, догадываясь, стали хмуро противиться солдатам. Раздалась очередь. Дети закричали. Бессильный плач навис над сельцом. Старухи и женщины, скрывая родных чад, брели, заливаясь страданиями, по изумрудной траве, холодящей стопы крупными каплями утренней росы.

Когда всех затолкнули в сарай, самый статный из наступавших закричал что-то по-своему, указывая на сухое сено. Солдаты рассыпали его по периметру. Плач стоял гулким эхом над селом. Показалось солнце. Лаврушка не шелохнувшись стоял, полный тугого, необратимого затмения. Его мрачное лицо, его обветренные губы, его рассудок не сказали ни слова. Немец поджёг тряпку, уходящую другим концом в бутыль. Он поджёг её, а когда пламя взошло, то швырнул в сарай.

Лавруха-звонарь будто очнулся ото сна. В уши его понесся жуткий, пронзительный вопль сгорающих заживо односельчан. Лавр, пустой от собственных слёз, взметнул ладони и, схватив за верёвки Власа и Буденя, начал звонить незатейливую трель. Потом за дело взялись Лашка-Грузин и Зорька. Столп заливающегося эха пронзил уши немцам. Они обернулись, оглядывая колокольню. Они смеялись и смотрели, как безумец наверху, отчаянно ворочая руками, играл сопроводительный марш на сожжении деревни.

– Ха-ха, – смеялись фашисты, глядя на мечущегося, обезьяноподобного Лаврушку-звонаря, который, обряженный лишь в худые порты, бегал по колокольне и неистово звонил.

Когда крики в сарае смолкли, а чёрный столп дыма ушёл за лес, Лаврушка, покрытый испариной, остановился. Он наблюдал внутренним взором, как превосходное эхо колоколов немеет в ярком, жёлтом ливне восходящего нового дня. Лавр взял канат, отходящий от самого большого своего собрата – Фомы Долдона, накрутил его себе на шею и спрыгнул в звонарное чрево церковной колокольни.

Испуганные немцы наблюдали, как на бледной верхотуре языком колокола болтался рябой и огромный звонарь Лаврушка, переживший многое на своём веку.