Владимир Демичев - Хранитель детских и собачьих душ

Рвота расколола его пополам, заставила корчиться и изгибаться подобно выброшенному на берег морскому животному. Густой поток хлынул из глотки, из носа, кажется, даже из ушей, пятная великолепный ширазский ковер; при этом в вазу угодило лишь незначительное количество его извержений.

Он долго не мог успокоиться; даже после опустошения его корчило, выворачивало сухими судорогами.

Служанка, которую он отпустил на свадьбу сестры, не придет – во всем доме он один, больной, беспомощный.

«Вы горгулья, мосье, – пошутил Анри над собой. – Проржавевшая насквозь, изломанная дожделейка». Не находя сил подняться, он так и лежал на животе, обозревая результаты своего приступа.

Ночная ваза – тяжелое, старинное изделие вольтеровских времен, украшенное позолотой, с узорами из переплетающихся листьев и цветочных бутонов, – запестрела красными сгустками. Может, это кровь? Мопассан стал вспоминать, когда последний раз у него шла горлом кровь.

Давненько, не сказать точно.

И ковер испорчен. Право, какое унижение чувствовать слабость во всех членах и неспособность подняться на ноги.

Старость? – Кого ты обманываешь, Анри. Это всего лишь смерть, пунктуальная, серьезная дама, дает первый звонок, как в театре. Ты должен спешить, чтобы занять свое место, а вместо этого все еще мешкаешь в буфете, увлеченно заталкивая в рот безе. Стыдно, брат!

Молю вас, мадам, подождите немного, я сейчас, я не посмею опоздать…

Бледный свет с трудом пробивается сквозь кремовые гардины, и на розовые обои, которые когда-то казались верхом изящества, а сейчас вызывают скуку, и на тяжелую, добротную мебель времен Луи-Филлипа ложится как бы легкая белая дымка.

Оттого и представляется происходящее фальшью, сном, оттого и ведет он себя, будто во сне: голова – чугунное ядро, мышцы одеревенели, слова, рождаясь в недрах души, вылезают из губ немощными, отвратительными уродцами.

Графиня стоит вполоборота, лицом к двери, и рассеянно перебирает пальцами китайскую безделушку, ее длинные ногти постукивают по толстому животу, по поджатым коленям ехидно улыбающегося Будды.

Боже мой, как он любит эти ногти, эти пальцы, это узкое запястье, с которого так ненужно свисает браслет. Браслет – это наручники, узы.

– Я узник, – говорит Анри, сглатывая слюну, странно, собственный организм предает его, будто пытается помешать ему сказать главное, будто затыкает рот.

– Я несчастный человек, запертый в тесной конуре пошлости и мрака. С Вашим уходом из моей жизни уйдет солнце. Знайте же… знайте, я болен Вами, я не смогу дышать без Вас, не смогу нести свое тело, силы покинут, и я рассыплюсь на угольки, на мелкий речной песок…

Графиня не поворачивается, не перестает терзать игрушку, и глаза ее нисколько не меняются – та же бледная дымка, наполнившая комнату. Она зачарована, как сказочная принцесса, она отравлена!

– Всё слова, – говорит спокойным тоном женщина. – Писатели любят слова, не так ли? Вы так естественно произносите красивые фразы, как роза – пахнет розой. Но ведь это неправда.

– Я молю Вас!

– Пустое. Милый вы, усталый человечек. Для чего играть такую древнюю роль? – зрители не в настроении, и театр пора бы закрыть. Наконец, это скучно!

Мопассан теребит простыню, на которой сидит. Он чувствует приметы приближающегося гнева, но гнев перемешан с отчаянием, редкие всплески, как пузыри на болотной жиже. Рвануть простыни, с сухим треском разодрать на полосы, наброситься на нее, связать по рукам и ногам! Заткнуть рот, завернуть в палас, кликнуть фиакр, и – на пристань, в теплые моря, в зелень широких листьев, в солнце, в крики попугаев, в соленый здоровый воздух!

Может быть, это способно пробудить ее? Может, одно безумство сотрет все глупости и мелкие досады, что наросли на их отношениях, как ракушки на корабельном днище, и тянут ко дну?

– Слишком поздно, – говорит она, оставляя свою задумчивость, и глаза ее сливеют, наливаясь силой, страшной в своей необратимости.

– Прощайте, милый мой, и не думайте обо мне плохо.

Она берется за ручку двери… Мопассан готов вскочить, он напрягает шею, тянется, как легавая в стойке, но… остается сидеть, впившись белыми от отчаяния пальцами в края постели.

Графиня исчезает, дверь за ней закрывается совершенно беззвучно, хотя имеет обыкновение скрипеть, – да-да, это особенно невыносимо по утрам, когда служанка…

– Постой, – шепчет Анри, – постой, не уходи, я еще не успел, я еще не могу…

Резь в глазах становится совершенно нестерпимой.