Владимир Демичев - Хранитель детских и собачьих душ

Цветы, которые не вянут. Торжество плюша. Жирный, животный праздник. Похоть складками, пузырями, сдобными боками.

Попался, Анри!

Помнится, обои того же цвета были в заведении мадам Рюша. Розочки, лопающиеся от сытости и самодовольства. Розочками обита мебель, и даже зеркала в бальной зале завешены все теми же розочками!

Девица томно разбрасывает руки по постели, отворачивает набок голову, как подыхающая курица, шепчет напомаженно: «уи, ма шер…», и со всех концов комнатушки к ней начинают сползаться розочки. Словно улитки, тяжелые, с сырым запахом виноградные улитки.

Едва перевернешь куколку на живот, чтобы продолжить жаркую схватку – глядь, ее тело облеплено розочками, словно коростой. Тут требуется осторожность, чтобы в пылу страсти не наткнуться распаленным ртом на одну из них – может хрустнуть марципаном на зубах, а может и разбрызнуться, как кусок слизи.

Однажды он был настолько неразборчив, что оклеил подобными обоями собственную комнату. Розочки тут же освоились – постепенно отвадили друзей, а потом и ее … любимую, единственно необходимую женщину.

Теперь эти изверги издеваются над ним. Они покрыли все видимое глазу пространство розовым плюшем, гнилым бархатом. Напрасно он говорил с доктором, доктор ответил: где вы тут видите розаны? Он прав, прав, иудей! – розанов нет, но вместе с тем они есть, они присутствуют за цветом , внутри, они – как всплывающие со дна ягоды во время варки варения.

С разбегу ударить кулаком – и на руке след от раздавленной розы. Да что они, издеваются?

Радует лишь одно – что конец близок.

Он чувствует это по странному вкусу во рту – будто вместе молоко и железо, детство и смерть. Время от времени, выныривая из вязкого омута забвения, он пытается припомнить, где он находится и что с ним происходит. Очень важно, необходимо пробить эти розовые мягкие стены – за ними, конечно, скрывают выход.

Но руки часто скручены за спиной – видимо, он представляет серьезную угрозу для врагов, его боятся.

И тогда Анри бьется в стену плечами, головой, падает и снова поднимается, он не может сдаться, ведь его отец – Иисус, он зовет, он давно ждет его.

В силу определенных навыков Анри знаком практически со всеми запахами, производимыми неутомимой парфюмерной машиной; он не модник по обычаю , но легко отличит пармскую фиалку от брабантской розы. Так надобно определяться и с винами, и с дорогими сортами табака, – жизнь в свете – постоянная проверка на соответствие модному кодексу.

Жюстин пахнет свежими, только что сорванными цветами. В своем шоколадном, с кружевными оборками, платье, она похожа на институтку, впервые одевающуюся самостоятельно, без маминой указки. Платье хорошо, недурны туфельки и перчатки, но лишь сами по себе, как вещи, не имеющие хозяйки – а все вместе смотрится жалко. Такие женщины приходят молить о справедливости в судейские дома, таких изображают художники, выбравшие темой «провинциальный сюжетец».

Она надоедлива. Ее глаза поплыли от рыданий разводами туши. Она лихорадочно мнет в руках шляпку с вуалью, и Анри страшно за эту шляпку – в тишине слышно, как хрустит, разламываясь, соломка.

Окна его комнаты выходят в глухой переулок – не слышно ни уличного гама, ни сухого перестука фиакров, ни голосистых мальчишек – разносчиков газет. Каштан раскинул зеленые руки, скрыв убогую стену дома напротив, с разводами потекшей штукатурки и серыми хлопьями развешенного для просушки белья – белья бедняков, ветхого и жалкого. Белые гроздья каштана, словно узкие рты, ползут в комнату, и запах этот превосходит все человеческие парфюмы, – комната прелестна и стоит сущие гроши – конечно, если не оставаться на ночлег. Вечером, даже при закрытых окнах, проникают грубые запахи кухни – топленый жир и лук, а хуже всего запах низкосортного сыра – похожий на запах плесени или несвежего белья.

– Мне жаль, милочка, – снисходительно говорит Анри, поднося к глазам круглую китайскую табакерку. – Но нам нечего делать вдвоем. Поймите же, наконец, ваше положение, мое положение, и признайте всю безосновательность этой просьбы!

В табакерке нет табака, и никогда не было. Но вещица так хороша, что вполне могла бы служить чернильницей или чем угодно – хотя бы защищать чистые листы бумаги от шалостей ветра.

Красивые вещи куда как лучше красивых женщин – они то, что они есть, они радуют владельца своим безмолвием. Стоит ими пресытиться – убрать с глаз долой, в сервант, шкаф, сундук – и спустя несколько лет, случайно найденные, они доставляют столько же радости, если не больше! – чем в день покупки.