Мария Барышева - Последнее предложение

Он увидел все тот же двор, что и много лет назад — с тех пор, как выглядывал в окно совсем еще мальчишкой. Только березы сильно разрослись, их стволы стали толще, а крона — гуще, и даже в темноте виделась весенняя нежность и беззащитность молодых листьев. Все теми же были красно-коричневые дома, побитые временем, все так же стояли возле площадки машины, и все так же на скамейках и на широком парапете между площадкой и группкой гаражей собирались стайки молодежи, и оттуда раздавались крики, взрывы хохота и грохот музыки. Изменились марки машин, и у людей, которые ходили внизу, были уже другие лица, и других собак выводили на прогулку — да, это все стало иным, но в общем и целом не изменилось ничего. До сегодняшнего дня. Теперь соседний дом стал другим, и в особенности другим казалось темное мертвое окно на первом этаже. Двор часто посещала смерть — она приходила к старикам вместе с болезнями, она приходила к алкоголикам под звон бутылок, пьяные крики, а порой и во взблеске кухонного ножа, как-то она заглянула к одному из соседей Савицкого вместе с хрустом сломавшихся балконных перил, а в одну из семей пришла вместе с руганью и замахом молотка. Однажды таким же прохладным весенним вечером она под плеск воды присела на бортик ванны, в которой тринадцатилетняя девчушка на почве несчастной любви и беспредельного максимализма вскрыла себе вены, а в девяностых ее приход в один из соседних домов был самым громким — под звук взрыва взлетевшего на воздух «вольво», и на стволе ближайшей к углу дома берез до сих пор виден темный след от ожога и кривые рубцы от осколков. Роман знал обо всем этом, но до сих пор был лишь далеким сторонним наблюдателем. Теперь все было иначе, и может быть, поэтому, чем дольше он смотрел в темное окно, тем темнее оно ему казалось.

Роман отошел от окна, сел за компьютер и некоторое время, уперев щеки в ладони, бездумно смотрел на заставку рабочего стола — фотографию вырезанного в толще песчаника храма Хазнет Фируан, где когда-то хранилась казна легендарно пещерного города Петры. Фотография была сделана так, что храм казался нежного оранжево-розоватого, рассветного цвета, он казался входом в сказку, в легенду, во что-то неземное и бесконечно прекрасное. Савицкий считал его одним из красивейших творений архитектуры, когда-либо создававшимися за историю этого мира, и надеялся, что когда-нибудь ему доведется съездить в Иорданию и увидеть Хазнет Фируан своими глазами. Но сегодня эта мечта казалась ему невыполнимей, чем когда-либо, она даже казалась чужой, как и лежавшие на столе и висевшие вокруг него на стенах рисунки чудесных домов и величественных дворцов, которые никогда не будут построены. Не потому, конечно, что он впустил в свою квартиру маленького мальчика со ссадиной на руке. И уж вовсе не потому, что он больше не работает в «Фениксе». Просто все… просто все это было нереально.

Он сердито убрал с экрана заставку, вызвал телефонный справочник Аркудинска, ввел фамилию «Лозинский» и нажал на поиск. Через несколько секунд компьютер сообщил, что на данный момент среди аркудинских абонентов не зарегистрировано ни одного Лозинского. Вероятней всего, Денис Лозинский действительно на самом деле был кем-то другим. Или — очень-очень маленькое «или» — у семьи Лозинского нет городского телефона.

В любом случае, найти мальчишку представлялось делом совершенно невозможным — разве что, если он опять на него случайно наткнется. Не ходить же ему круглые сутки по городу и заглядывать в лица всем мальчишкам подряд? Но Дениса или кто бы он там ни был, лучше бы найти. Потому что только этот Денис знает, в чем тут соль, и только он может снять с Романа все подозрения. Он не сомневался, что подозрений у Нечаева и Панова на его счет осталось с горкой — иначе, почему они не только не предложили составить фоторобот мальчишки, но даже не особо интересовались описанием его внешности? Не верят… Тогда почему отпустили? Только из-за подтвержденного алиби и выдранной цепочки? Да ладно, все равно прицепятся. Особенно Нечаев — тому дай волю — самолично бы к стенке поставил. И чего он на него так взъелся?

Но мальчишка… этот мальчишка…

Среди груды бумаг на столе Роман отыскал чистый листок, взял карандаш и принялся покрывать лист быстрыми короткими черными штрихами, которые постепенно, словно как-то сами собой сложились в лицо — худенькое детское лицо с всклокоченными волосами, пятном на левой щеке, болячкой в углу рта и смешной полубеззубой улыбкой. Подумав, Савицкий добавил теней у крыльев носа, поправил очертания губ и чуть сильнее изогнул левую бровь, потом немного темнее сделал глаза. Теперь сходство было безупречным — с рисунка на него смотрел тот самый мальчишка, которому он перевязывал руку и который так по-детски болтал ногами, сидя на бортике ванны. Но вместе с этими штрихами, приблизившими рисунок к натуре, из детского лица почему-то почти исчезли жалобность и то умилительно-забавное, что присуще большинству лиц маленьких детей, зато в нем проступило что-то хитроватое, почти по-взрослому осознанное, и в изгибе улыбающихся губ чудилось нечто лисье. От этого мальчик не казался старше, но он больше и не казался потерянным и несчастным, каким его помнил Роман. Скорее наоборот. Он был доволен. Очень доволен.