Мария Барышева - Мясник

Он повернулся и исчез в темноте — так стремительно, что Вита даже не успела его поблагодарить. Она вошла в подъезд, сбежала по лестнице, вышла из дома с другой стороны и, пошатываясь, побрела прочь по темной молчаливой улице, еще не зная, куда пойдет и что будет делать дальше.

Ночь разматывалась длинной холодной нитью, и минуты нанизывались на нее бисером, и в каждой бисеринке было событие — для каждого свое, и у каждого ночь была снизана в своем особом узоре.

В Волжанске этой ночью властвовал холодный злой дождь и грязное небо сливалось с асфальтом, а в другом городе, за многие километры от него, дождя не было и в небе горели свежие весенние звезды, и на одном из небольших рынков еще работали продуктовые павильоны, где желающие в любое время могли купить все, что им нужно. Возле одного из павильонов собралась небольшая толпа, а в центре ее две женщины-продавщицы пытались привести в чувство свою коллегу, которая вышла поговорить по телефону и вдруг свалилась на асфальт в глубоком обмороке. С помощью кого-то из сочувствующих молодую продавщицу занесли в павильон, где на прилавках громоздились рубленое мясо, кости и бледные валики свиного сала, раздобыли где-то нашатырь, и вскоре девушка сморщила нос, зашевелилась и забормотала, словно в полузабытьи:

— Я не могу… я не имею права… не имею права…

Ее усадили на табуретку, и тогда продавщица расплакалась, по-детски закрывая лицо ладонями. Женщины засуетились вокруг нее, уговаривая перестать, вытирая платками раскисающую тушь. Рубщик мяса, добрая душа, оторвал от сердца порцию водки в пластиковом стаканчике, заставил девушку выпить, и она немного успокоилась, тупо глядя перед собой слегка ошалевшими от водки глазами.

— Что случилось, Наташ? Умер кто-то?

— Да, — шепотом ответила Наташа, — да, умер. Телефон разбился?

— Нет, удачно упала, — одна из продавщиц протянула ей телефон. — Иди-ка ты сегодня домой. Соседи как раз товар увозят — я сейчас скажу Петьке, чтоб тебя прихватил. А мы с Людкой за твоим товаром присмотрим и сдадим, не переживай. Родственник, да?

— Подруга.

Через десять минут рубщик посадил Наташу в микроавтобус соседей, донеся ее к нему на руках, словно ребенка. Сочувственно улыбнулся, блеснув тремя золотыми зубами, и сунул ей пакет, в котором было что-то холодное и мягкое.

— Девчонки велели передать. Отбивная. Ты ее дома, с лучком… и на еще, — он протянул ей полбутылки водки, — в таком деле самое то. Ничего… отойдешь… терпи, что ж делать… Петр! — он погрозил тощему водителю массивным кулаком, покрытым засохшей кровью. — Ты мне смотри… не чипай дивчину… узнаю — ноги повыдергиваю!

Он захлопнул дверь. Наташа слабо улыбнулась ему.

— Спасибо, дядя Жора.

— Что ж… — рубщик философски вздохнул, — все ж люди…

Эта фраза и согрела ее, и расстроила, как-то косо врезавшись в сердце, и всю дорогу до дома Наташа, закрыв глаза, повторяла ее про себя. Люди… все люди… Кроме нее. А она — чудовище, заражающее смертью всех, кто к нему прикоснется. Что бы она не делала — все оборачивалось злом, и все, кто пытался как-то ей помочь, умирали или пропадали в неизвестности — как Надя, как Нина Федоровна, как Слава… а теперь еще и Вита. Изначально она была обречена на одиночество — это была судьба, и Наташа не имела никакого права идти ей наперекор. Вжавшись в спинку кресла, она вдруг с неожиданной ясностью вспомнила, как когда-то Надя в ответ на подобные ее рассуждения, с усмешкой пересказала ей слова немецкого философа Шопенгауэра: «То, что людьми принято называть судьбою, является, в сущности, лишь совокупностью учиненных ими глупостей». Да, глупостей — глупостью было звать на помощь, глупостью было рисовать — глупостью было вообще жить.

Вместе с Витой пропала и последняя надежда найти Славу. Виту поймали, с ней случилась страшная беда, в этом Наташа не сомневалась. Вполне возможно, что ее уже не было в живых. Ее голос по телефону звучал так спокойно — даже с каким-то мертвым спокойствием, особенно в последней, условленной фразе. Кто-то был рядом с ней, кто-то слушал. Как они ее нашли, где — в Волжанске, в Питере, в каком-то другом городе? Позвонить на ее телефон, договориться с ними, если она еще жива? Нет, она не могла, не имела на это права — ни ради Виты, ни ради Славы — ни ради кого. Да и все равно эти переговоры и ее согласие не имели бы никакого смысла — их все равно бы не отпустили, а она, Наташа, остаток жизни проведет в какой-нибудь запертой комнате, до бесконечности рисуя картины — пока не умрет или не сойдет с ума. Конечно, с ней будут хорошо обращаться, держать в тепле, вкусно кормить, может, даже, будут выводить гулять — на поводке…