Роберт МакКаммон - Час волка

Мы можем вылечить его, подумал Михаил. Мне нельзя его убивать. Мы сможем его вылечить. Виктор должен уметь это. Мы же вылечили Фран– ко, разве не так?

Но в душе он сознавал, что все это было много хуже, чем искале– ченная нога Франко. Никита был при смерти, и он всего лишь просил из– бавить его от муки. Все произошло так быстро: ливень, поезд, дымивши– еся рельсы… так быстро, так быстро…

Руки Михаила сжались крепче. Его трясло, так же, как Никиту. Ему приходилось оказывать такую услугу первый раз в жизни. Темная пелена застилала ему взор, глаза его наполнялись дождем. Это нужно сделать, это милосердно. Михаил взял себя в руки. Одна из передних ног Никиты поднялась, лапа легла на руку Михаила.

– Прости,– прошептал Михаил и, затаив дыхание, как можно резче повернул. Он услышал хруст, и тело Никиты дернулось. Потом Михаил, ничего не осознавая, пополз по дождю и грязи. Он зарылся в высокую траву и свернулся в ней калачиком, и дождь продолжал лить на него. Когда он собрался с силами снова посмотреть на Никиту, он увидел не– подвижный обезноженный торс волка, с одной человечьей рукой и кистью. Михаил сел на землю, обнял колени, уткнулся в них подбородком, пыта– ясь успокоить себя. Он уставился на труп с одной рукой, покрытой бе– лой кожей. Его нужно было убрать с путей прежде, чем утром его обна– ружат стервятники. Его нужно похоронить поглубже.

Никита ушел. Куда? – думал Михаил. И пришел к нему на ум вопрос Виктора: что есть ликантроп в глазах Божьих?

Он почувствовал, как что-то от него отпало. Наверное, это был последний цвет юности. То, что осталось, что ранее лежало, скрытое под ним, ощущалось сырым, с жесткими краями, словно кровоточащая ра– на. Чтобы прожить полноценную жизнь, подумал он, человеку нужно иметь такое сердце, которое обложено листами стали и извергает горячий пе– пел. И оно будет у него таким, если ему суждено выжить.

Он оставался возле тела Никиты, пока не перестал дождь. Ветер стих, лес присмирел. Лишь тогда Михаил побежал домой сквозь сгущавшу– юся тьму, чтобы сообщить Виктору эту новость.

Петр зашелся плачем. Была самая суровая пора зимы; за стенами белого дворца завывал ветер, Виктор сгорбился над ребенком, лежавшим на подстилке из сена, которому было уже семь месяцев и он. Рядом по– блескивал маленький костер, ребенок был укутан в оленью шкуру и в одеяло, которое Рената сшила из одежды путешественников. Петр не про– сто плакал, он пронзительно ревел, но не холод был тому причиной. Виктор, в бороде которого появились белые прядки, щупал лоб у Петра. Лоб горел. Виктор посмотрел на остальных.

– Началось,– сказал он. Голос у него был мрачен. Олеся тоже за– плакала. Виктор рявкнул: – Замолкни! – И Олеся отползла, чтобы успо– коиться.

– Что мы сможем поделать? – спросил Михаил, но он уже знал от– вет: ничего.

Петр вот-вот должен был ступить на путь мучительных испытаний, и никто не мог помочь ребенку преодолеть этот путь. Михаил нагнулся над Петром; пальцами поправил одеяло, подтыкая его плотнее, просто пото– му, что испытывал потребность хоть что-то для него сделать. Лицо Пет– ра горело, его льдисто-голубые глазки были окаймлены красным. На го– лове ребенка местами пробивались темные волоски. Глаза Олеси, подумал Михаил. Волосы мои. А внутри этого хрупкого тельца начиналась первая битва долгой войны.

– Он крепкий,– сказал Франко.– Он справится.– Но в голосе его не было уверенности. Как может дитя выжить после таких мук?

Франко поднялся на свою единственную ногу и с помощью соснового костыля доковылял до своей подстилки.

Виктор, Рената и Михаил спали кружком около ребенка. Олеся, свернувшись, спала, держась за Михаила. Плач Петра то усиливался, то сникал, становился хриплым, но не прекращался. Так же, как и вой вет– ра за стенами.

С каждым днем мучения Петра усиливались. Это было видно по тому, как он дрожал и корчился, как сжимал кулачки и, казалось, пытался бить ими по воздуху. Стая часто собиралась вокруг него; Петр горел огнем. Иногда он беззвучно кричал, разевая рот и крепко зажмуриваясь. Иногда плач наполнял помещение, и сердце у Михаила от него обливалось кровью, а Олеся плакала. Иногда, когда боли, казалось, стихали, Олеся пыталась накормить Петра сырым мясом, разжеванным ею в мягкую пасту; он большей частью поглощал ее, но становился все слабее, ссыхаясь у них на глазах, как старик. И все же Петр цеплялся за жизнь. Иногда плач ребенка становился столь ужасным, что Михаил думал о том, почему Бог вообще продолжает эти страдания. Иногда боль прекращалась на три– четыре часа, но потом она снова возвращалась, и плач возобновлялся. Михаил чувствовал, что и сама Олеся тоже была близка к кризису; глаза ее ввалились, а руки тряслись так, что она сама едва могла класть еду себе в рот. Она тоже старилась с каждым днем.