Ганс Эверс: Эверс Охотники на дьявола

— Не вам бы говорить! Разве есть более грубые и жес-токия руки, чем ваши?

Он замолчал. Его губы горько сомкнулись. «Маска!» — подумал он. — «Только жалкая маска!»

Она внимательно взглянула на него.

— Как вы попали сюда в это время? В Берлине сезон начался, вас ждут там. Вы на целых полгода исчезли с лица земли. В какой части света вы были? Что вы там делали?

Он быстро встал. Но ему пришлось ухватиться за край стола. Его лицо побелело; взгляд его смотрел в пустоту.

— Откуда я? Из гор… Что я делал? О… я видел чрево земли.

— И праздновали шабаш сатаны? Сознайтесь, Франк Браун.

Он с трудом покачал головой.

— Быть может, я написал только роман.

Она протянула ему руку.

— Вот мои родители. Сегодня в 9 час. Здесь — и не заставляйте меня ожидать вас.

— All right! — ответил он.

Была уже четверть десятого, когда он пришел на площадь св. Марка.

Лотта Леви шла ему навстречу.

— Я опоздал! — закричал он. — Но это только предосторожность, а не небрежность. Я не могу ни минуты сегодня оставаться один.

Она дала ему руку.

— Страх?

— Как хотите, — отетил он, пожимая плечами. — Быть может, страх; вчера это было нечто большее.

— А теперь?

Он взял ее под руку.

— Теперь хорошо. Только говорите.

— Благодарю. Итак, я все-таки гожусь на то, чтобы прогнать ваше дурное настроение?

Он слегка пожал ее руку.

— Ах, Лотта! Не будем морочить друг друга. Конечно, это так, как вы думаете. Но разве не какое-нибудь особенное настроение заставляет и вас сегодня ночью ездить со мной по Венеции? Итак, я хочу кое о чем не думать — и милостивый Бог прислал мне сюда Лотту Леви, которая умеет, если захочет, поддержать человека, идущего рядом с нею, — это комплимент, моя умная барышня.

Они шли молча, разглядывая толпу.

Вдруг Лотта остановилась перед большой пестрой афишей, изображавшей, как графа Монте-Кристо бросали в мешке в воду.

— Кинематограф! — с радостью воскликнул он. — Пойдемте туда, Лотта? Ах, как я давно не видал кинематографа!

— Как хотите, — сказала она бесконечно равнодушным тоном. И все-таки ему послышалось что-то деланное в этом равнодушии.

Они вошли и заняли ложу.

Они смотрели перелет Блерио через канал, потом гвоздь спектакля — историю графа Монте-Кристо по роману Дюма.

Франк радовался и шалил, как мальчуган.

— Я не знаю изобретателя кинематографа, — шутил он, — но мне он дороже Маркони и Цеппелина, Рентгена и Коха и сотен других!

Кинематограф дает нам возможность видеть все страны: это лучший историк, не знающий заблуждений. Он делает настоящее — прошедшим, а прошедшее — будущим! Разве это не чудесно! Видели ли вы когда-нибудь обратный пробег ленты?

— Представьте себе, что кинематограф сопровождает вас через всю вашу жизнь. Что мы увидим? Вот бывшая баронесса Кюбек, тогда, о, ужас! — просто Людмила Леви — дарит своему Зигфриду младенца. Его принимают два врача и акушерка. Лотта растет, становится девочкой, потом подростком, потом девушкой, молодой женщиной, пожилой дамой и, наконец, старухой… потом она умирает, ее похоронят — нет, сжигают, не правда ли? Ба, это было бы великолепное, преинтересное зрелище!

Теперь возьмем ленту и заставим Лотту жить в обратном порядке. Пепел превращается в огне в настоящее тело, — старое, сгорбленное, но все же человеческое тело. Мертвая оживает, старуха становится пожилой женщиной; пожилая — молодой и т. д., до момента рождения. И опять стоят умные люди у постели Людмилы Леви. Врач передает только что обмытого ребенка акушерке, купавшей его; ребенок опять грязен, акушерка принимает его… И нет Лотты — словно ее никогда и не было!

Ах, можно ли наглядней демонстрировать, что жизнь только большая ложь?

Лотта взглянула на Франка.

— Вы — милый мальчик! — сказала она, быстро поднявшись и тряхнув головой, словно желая прогнать какую-то мысль. — Пойдемте отсюда.

Они позвали гондольера.

Они сели в гондолу и молча плыли по улицам Венеции.

Мимо них проехала крытая гондола; под черным балдахином, тесно прижавшись друг к другу, сидела парочка.

«Новобрачные! — подумал он. — Одна из тех парочек, которая тысячами из года в год приезжает сюда…»

В этот момент он почувствовал ее руку. Она была влажна и холодна, но этот холод обжег его.

— Франк Браун, — сказала она, — я хочу иметь ребенка…

Ее голос дрожал и глаза пылали странным зеленым пламенем.

— От тебя! — прибавила она…