Ганс Эверс - Казнь Дамьена

Они сидели в вестибюле «Спа-отеля», развалившись в кожаных креслах, и курили. В соседнем зале танцевали, и до них доносились звуки музыки.

Эрхард достал часы и зевнул.

– Довольно поздно, – сказал он, – пора бы им уже закончить.

В этот момент к ним подошел молодой барон Грендель.

– Я помолвлен, господа! – возвестил он.

– С Эвелин Кетчендорф? – спросил толстый доктор Гандль. – Вам потребовалось на это совсем немного времени.

– Поздравляю, кузен! – воскликнул Аттемс. – Отправь телеграмму матери.

Но Бринкен сказал:

– Осторожно, мой мальчик! У нее эти типично английские, плотно сжатые, сдержанные губы.

Красавец Грендель кивнул:

– Ее мать была англичанкой.

– Я так и думал, – сказал Бринкен. – Будьте осторожным, мой мальчик!

Но барон не слушал. Он поставил на стол бокал и побежал танцевать.

– Вы не любите англичанок? – спросил Эрхард.

Доктор Гандль захохотал:

– Разве вы не знаете? Он терпеть не может женщин с происхождением и положением в обществе, в особенности англичанок! Его расположением пользуются лишь толстые, глупые, молчаливые женщины – коровы и гусыни.

– Aimer une femme intellgente est un plaisir de pederaste! <���Любить умную женщину – удовольствие для педераста, фр.> – процитировал граф Аттемс.

Бринкен пожал плечами.

– Может, это и так, я не знаю. Но было бы неверно утверждать, что я ненавижу умных женщин; если ум – их единственное положительное качество, то они могут мне даже понравиться. В любовных делах я боюсь тех женщин, у которых есть душа, чувства, воображение. Коровы и гусыни – почтенные животные: они едят зерно и сено и не питаются своими собратьями. – Присутствующие молчали, и он продолжил:

– Если вы хотите, я поясню свою мысль. Сегодня рано утром, когда солнце только всходило, я прогуливался по Валь Мадонна и увидел пару изнывающих от любви змей, двух толстых гадюк синевато-стального цвета. Каждая из них была полтора метра длиной. Они скользили между камнями, уползали, возвращались, шипели друг на друга. Потом переплелись и, крепко обнявшись и встав вертикально, принялись раскачиваться на своих хвостах. Их головы прижимались друг к другу, пасти были раскрыты, а раздвоенные язычки раз за разом стремительно выстреливали в воздух! О, нет ничего прекрасней этой брачной игры! Их отливавшие золотом глаза сверкали, и мне казалось, будто на головах у них красовались сияющие короны!

Потом, обессилев от этой игры, они упали на землю в разные стороны и остались лежать, согреваемые солнцем. Самка вскоре пришла в себя. Она медленно подползла к своему смертельно уставшему жениху, схватила его, абсолютно беспомощного, за голову и принялась его поглощать. Задыхаясь, она бесконечно медленно, миллиметр за миллиметром, заглатывала своего супруга. Это было ужасно: все мускулы ее тела напряглись в усилии проглотить животное, большее, чем она сама. Казалось, что ее челюсти не выдержат и выскочат. С каждым рывком тело ее мужа все больше и больше исчезало в пасти. Наконец, остался торчать лишь кончик хвоста длиной с человеческую ладонь: продвинуться дальше он просто не мог. А она лежала на земле, распухшая, отвратительная, неспособная даже пошевельнуться.

– Поблизости не было палки или камня? – вскричал доктор Гандль.

– А зачем? – сказал Бринкен. – Разве я имел право наказывать ее? Природа, в конце концов, работа дьявола, а не бога – это говорил еще Аристотель. Нет, я схватил кончик хвоста, торчавший у нее из пасти, и вытащил незадачливого возлюбленного из чрева его прожорливого идола. После этого они еще полчаса лежали рядышком на солнце. Хотел бы я знать, о чем они думали все это время. Потом они поползли в кустарник, причем в разные стороны: он – налево, она – направо. Даже змея не позволит себе съесть собственного супруга во второй раз. Но этот бедняга после случившегося будет возможно, осторожнее.

– Тут нет ничего необычного, – сказал Эрхард. – Самка паука всегда пожирает самца после совокупления.

Бринкен продолжил:

– Mantis religiosa, богомол, даже не дожидается конца. Вы можете увидеть такое здесь на острове в Адриатическом море, в любое время и на каждом шагу. Она ловко выворачивает шею, хватает ужасными клешами голову своего возлюбленного, сидящего на ней, и потихоньку начинает поглощать его – в самой середине совокупления. Ни в одной области, господа, человечество так не приближается к животным, как в своей сексуальной жизни. И я лично не нуждаюсь в сентиментальных излияниях даже самой красивой из гурий, которая впоследствии внезапно оказывается змеей, пауком или богомолом.