Ганс Эверс - Казнь Дамьена

Я чувствовал, что ужасно нехорошо поступаю по отношению к сэру Оливеру, и был готов ему все рассказать. Мне показалось, что лучше всего сделать это в форме письма. Я пошел в свою комнату и, сев за стол, написал одно, два, три письма, каждое из которых было еще глупее предыдущего. В конце концов, я решился на разговор и отправился к сэру Оливеру. Чтобы не лишиться храбрости, я взбежал вверх по лестнице так быстро как только мог. Перед распахнутой настежь дверью курительной я вдруг остановился как вкопанный. Из комнаты раздавались голоса: первый принадлежал сэру Оливеру, он весело и громко смеялся, а второй голос был женским.

– Но, сэр Оливер… – говорила женщина.

– Ну, ну не будь глупенькой, – смеялся он, – не волнуйся. – Это был голос Миллисент, одной из горничных.

Я повернулся и стал медленно спускаться вниз по лестнице. Через два дня сэр Оливер уехал в Лондон. Мы с леди Синтией остались в Бингем-Кастле одни. Трудно описать то дивное царство грез, в котором я жил. Я попытался выразить свои чувства в письме к матери. Когда я вернулся домой несколько месяцев спустя, она показала мне это письмо, которое надежно сберегла. На конверте было написано: «Я ужасно счастлив!», а само письмо представляло неудержимый поток чувств. «Дорогая мамочка, ты спрашиваешь, как я поживаю, что делаю? О, мамочка, мамочка, мамочка!» и еще раз это «О, мамочка!». И больше ничего.

Этими словами, конечно же, можно выразить как глубочайшую боль и сильнейшее отчаяние, так и бешеный восторг. Но в любом случае это должно было быть что-то очень сильное! Я заметил время, когда леди Синтия рано утром ходила в часовню, расположенную недалеко от замка, у реки. Я ждал, пока она выйдет из часовни, и мы вместе шли к завтраку. Однажды утром она сделала мне знак, и я понял ее, хотя она не произнесла ни слова. Вслед за ней я вошел в часовню. Она встала на колени, я сделал то же самое. С этого времени мы вместе ходили на утреннюю молитву. Сначала я лишь смотрел на нее, но постепенно стал делать то, что и она, – молиться. Только представьте себе, господа, я, немецкий студент и, конечно, атеист, – и молюсь! Не знаю, что я там шептал и кому молился. Это было что-то вроде благодарности небу за счастье видеть эту женщину, сопровождаемой потоком страстных излияний, смысл которых сводился к одному: я хотел ее.

Много времени я посвящал верховой езде. Скорее всего, моя горячая кровь требовала какого-то выхода энергии. Однажды, выехав довольно рано, я заблудился, и мне пришлось провести в седле много часов. Когда я, наконец, подъехал к замку, разразилась ужасная гроза и начался настоящий ливень. Деревянный мостик смыло водой. Чтобы добраться до ближайшего каменного моста, мне пришлось бы сделать большой крюк. Я и так весь промок, поэтому храбро въехал в стремительный поток. Однако я значительно переоценил силу своей измотанной кобылы, и течение отнесло меня вниз на порядочное расстояние.

Леди Синтия уже ждала меня в гостиной, поэтому я поспешил принять ванну и переодеться. Вероятно я выглядел немного уставшим. Во всяком случае, она настояла на том, чтобы я прилег на диван. Сев рядом со мной, она погладила мой лоб и запела:

Она гладила мой лоб и пела. Мне представилось, будто я лежал в какой-то волшебной люльке, висевшей высоко на суку дерева. Пел и выл ветер, и моя колыбелька качалась от его порывов. Только бы сук не обломился! Я задумался.

Итак, господа, мой сук обломился, и я упал, причем очень неудачно.

Леди Синтия всегда позволяла мне целовать ее руки – но только руки! Мысль о ее плечах, о ее лбе заставляла меня дрожать всем телом. О! О губах я и думать не смел. Я никогда не говорил ей об этом, но мои глаза предлагали ей сердце и душу – все, все, что у меня было, – в любой день и час. Она брала все это, в ответ давала руки.

Иногда поздними вечерами, когда я сидел с ней, моя кровь вскипала в жилах и искала себе выход, она вставала и тихо говорила: «А сейчас идите и покатайтесь верхом». Она шла в свою комнату в башне, а я тихо следовал за ней. Она брала в рука небольшую книгу в парчовом переплете, читала ее несколько минут, потом вставала, подходила к окну и смотрела в темноту. А я шел в конюшню, седлал лошадь, мчался через парк, а потом – в поля. Там в сумерках я гонял свою лошадь как сумасшедший. Возвратившись, принимал холодную ванну и немного отдыхал перед ужином.