Виктор Точинов - Графские развалины

Его мать осталась жить. И прожила ещё три бесконечных для Гнома года.

А началось всё, когда ему исполнилось тринадцать (или ещё не исполнилось? — Гном не помнил). Началось ночью — и продолжалось ночами. Началось, когда он лежал на своей жесткой койке — пружины неимоверно растянулись, сетка провисла чуть не до пола, пришлось подложить деревянный щит. Бока на этой твердокаменной конструкции отлеживались безбожно, и Гном всегда спал на спине. Спал беспокойно — всё чаще по ночам охватывало непонятное томление, а однажды утром Гном даже испугался, что обмочился во сне, но быстро понял, что трусы испачканы чем-то другим, липким и непонятным. Об этом маленьком происшествии Гном не сказал никому — он вообще ни с кем и никогда не делился своими проблемами — и остался в блаженном неведении. В общем, это ему нравилось — чувство нарастания внутри какой-то неясной силы… И нравились интересные сны, снящиеся всё чаще.

Именно такой сон он видел — и осязал! — той ночью, когда понял, что происходящее с ним — не только и не просто сновидение. Это была рука — чужая рука, — нырнувшая и под его одеяло, и под резинку трусов, и оказавшаяся там, где назревавшая в Гноме сила искала выхода… Он замер, не открывая глаза и ничем не выдавая, что проснулся. То, что делала рука, казалось приятным, очень приятным, но всё удовольствие шло мимо мозга. В мозгу царила паника. Гном понял, что рука принадлежит его матери. Он слышал её дыхание — учащенное, хрипловатое, с легким побулькиванием внутри при каждом вдохе. Чувствовал запах перегара и чего-то ещё — неприятного, затхлого. Она спятила! — подумал Гном. Но не решился отбросить её руку, даже открыть глаза… Ему было приятно и противно — одновременно.

Потом рука убралась, одеяло отлетело в сторону, — и мать, закряхтев, взгромоздилась на него. Сын весил тогда раза в два меньше её и тонко вскрикнул от навалившейся тяжести, уже не притворяясь спящим. Затем стало легче — она широко раздвинула свои бесформенные колени, упершись в жесткое ложе по бокам от Гнома. Рука вновь зашарила между его мальчишескими бедрами и неохватным задом матери — нашла, ухватила член (Гном чувствовал, что тот сейчас лопнет от избытка давления, треснет вдоль, как переспелый гороховый стручок) и вставила в…

Гном к тринадцати своим годам представлял (чисто теоретически), куда положено вставлять подрастающую у него штучку, но с позой «наездницы» знаком не был и вообще считал, что это бывает совсем по-другому, и не сразу понял, что произошло. Показалось — вляпался во что-то мокрое, горячее, мерзкое … Мать начала приподниматься и опускаться, убыстряя темп. Лишь тогда он наконец открыл глаза. В горнице оказалось темно, даже обычный ночник погашен. Мать была голая. Её большие отвислые груди смутно белели во мраке — колыхались, подскакивали, казались какими-то самостоятельными живыми существами, донельзя отвратительными. Гном снова крепко зажмурился.

Кончил он быстро, но не кончилось ничего. Мать продолжала подпрыгивать на нём, и короткий миг удовольствия быстро сменился крайне неприятными ощущениями. Внизу живота и в мошонке завязался узел боли и стягивался всё туже. Гном застонал и попытался дернуться в сторону. Мать вцепилась в его плечи, пригнулась к нему и ускорилась ещё больше. Болтающиеся груди шлепали его по лицу. Гном поскуливал от боли в паху и думал, что сейчас умрёт. Ритм её движений стал просто бешеным, побулькивание при дыхании слилось в сплошное клокотание. Потом она вдруг отпустила плечи, выпрямилась, осела на него всей тяжестью… Гном почувствовал какую-то судорогу в оседлавшем его теле и услышал протяжный стон матери — ему отчего-то почудилось, что это стон боли. Приступ! Может, помрет?! — в этой мысли Гнома слились страх и радость. Не умерла. Слезла с сына, с койки, пошлепала босыми ногами в «зимний» сортир — Гном лежал и слушал, как за фанерной перегородкой шумно и бесконечно долго падает струя мочи… Потом прошлепала к своему дивану — пружины взвизгнули — и вскоре негромко захрапела. Он в ту ночь больше не уснул. Со страхом ждал утра. Как она посмотрит ему в глаза? Что скажет?

Утром мать не сказала ничего. Почти ничего — брякнув на стол тарелку с завтраком, буркнула: «Ешь!» Поведение её ничуть не изменилось. Словно и не было никакого ночного визита. Словно Гному привиделся странный и страшный сон. Может, со временем он и сам начал бы так считать…

Но следующей ночью она пришла снова.

И всё повторилось.