Виктор Точинов - Графские развалины

Честно говоря, это оказалась не лучшая их идея. Гном понятия не имел о джентльменских правилах боя, вообще о каких-либо правилах. Вызванная доброхотом-прохожим милиция спасла не деревенского бычка, но его противников. Гном тоже получил повреждения, но с уроном глупой четверки они в сравнение не шли. Ладно, поломанные кости срастаются практически бесследно, но разорванная до уха щека одного из дурачков осталась вечной отметиной… Начальство Гнома тут же зауважало и отмазало от милицейских разборок. Ему даже предлагали занять опустевшее Женькино место — он отказался, не чувствуя призвания командовать кем-либо…

…Поезд подходил к Павловску. Гном ненадолго задумался: сойти сейчас или проехать ещё одну остановку, до Антропшино? При втором варианте предстояло пересекать пешком и в темноте долину Славянки — часа полтора ходьбы до жилища Гнома. Но автобусы от Павловска уже не ходили, а ночные рейсы последней маршрутки — дело труднопредсказуемое.

Поезд начал притормаживать. Гном направился в тамбур. Решил всё-таки выйти. Найдутся уж, надо думать, на всём паровозе двое-трое желающих до Спасовки, скинутся с ним на тачку… В вагоне не осталось никого, Гном был последним пассажиром.

В тамбуре, однако, стояла баба. Точнее, бабища — необъятная и гнусная, донельзя напомнившая Гному его мать. Даже дыхание оказалось похожим до одури — с каким-то побулькиванием-похлюпыванием. Не иначе как жирная дура страдала хроническим насморком, но о существовании носовых платков не подозревала… Так и ходила, втягивая сопли обратно.

Гном, закаменев скулами, почти прижался лицом к стеклу, ожидая, когда двери откроются. Они всё не открывались — поезд, как выяснилось, притормаживал не у платформы, а в полукилометре от неё, на семафоре. Бабища мерзко хлюпала в самое ухо. Гном развернулся к ней и сказал, с трудом сдерживаясь:

— Ещё раз швыркнешь — убью.

Рот жирной жабы недоуменно приоткрылся. И тут же она хлюпнула носом — вдвое громче прежнего.

Гном ударил. Кулак глубоко утонул в жировой подушке груди. Бабень распахнула зевалку во всю ширь — не от боли, что она там могла почувствовать через свой слой сала? — скорее от изумления. Вторым ударом он врезал прямо в распахнутый хавальник, чтобы заткнуть рождающийся где-то в жирной утробе вопль.

Почувствовал, как пальцы ободрались о выбиваемые зубы. Бабища отлетела к противоположным дверям тамбура. Гном бил её ногами с чувством гадливости, словно пинал здоровенную кучу дерьма, мягкую и податливую.

Тронувшийся поезд снова затормозил, теперь уже у платформы. Баба ворочалась на заплеванном полу раздавленной огромной лягушкой. Гном подпрыгнул и приземлился обеими ногами ей на грудную клетку. Под армейскими ботинками что-то мерзко хрустнуло. Из хрипящего рта полилась кровь.

Двери распахнулись, Гном выпрыгнул на перрон, всматриваясь в других вышедших пассажиров — было их на всю электричку десятка полтора, не больше. Поезд укатил дальше в ночь.

Гном увидел-таки два знакомых лица — парня и девушку, поспешил к ним, растягивая губы в улыбке. Вместе всё веселее будет добираться…

Про валявшуюся в тамбуре падаль он почти уже позабыл. Предстояли три дня отдыха (работал Гном день через два, но поменялся сменами с напарником), и неприятный эпизод испортить хорошего настроения не мог. Пятна крови на армейских ботинках не были видны в свете перронных фонарей. Улыбаясь, Гном сказал парочке:

— Привет! На тачку скинемся?

Свою мать Гном убил через месяц после того, как ему исполнилось восемнадцать. Ровно через месяц, день в день.

Но мысль вынашивал давно, лет с четырнадцати, пожалуй. Обдумывал неторопливо, день за днём, обкатывая в уме детали и подробности — так речная вода долго обкатывает угловатую гальку, превращая в идеально гладкие камни-голыши.

Годам к пятнадцати план созрел — безупречный план, не сулящий своему исполнителю никаких неприятностей. Но — пришлось отложить. По одной веской причине.

Причиной этой стала судьба переехавшей в Спасовку семьи Рыбаковых. Переехали они (вернее, сбежали) из терзаемого войной Таджикистана, родни или знакомых здесь не имели, просто увидели табличку «ПРОДАЁТСЯ» на покосившемся, изрядно подгнившем домике, и купили за сущие гроши. Жили Рыбаковы — отец, мать и двое детей — небогато, всё за годы нажитое кануло при бегстве. Но старались изо всех сил, Рыбаков-отец работал на двух работах, все свободные минуты посвящая восстановлению захиревшего хозяйства; мать — на одной, но тоже не знала отдыха, заваленная домашними хлопотами; дети помогали чем могли. И казалось, дело пошло на лад, а потом всё рухнуло в одночасье. Мать слегла с сердечным приступом — надорвалась, не выдержала бешеного ритма жизни. Отец, измотанный и переживаниями, и банальной бессонницей, — бросить ни ту, ни другую работу не мог — утром шел от жены, из Коммунарской больницы. Шел, надо думать, на полном автопилоте. Не видя ничего, шагнул на проезжую часть — прямо под мчащийся «жигулёнок». Умер он на месте, мать — спустя два дня, на больничной койке. У осиротевших детей — девочки пятнадцати лет и мальчика шести — родственников, способных взять под опеку, не нашлось. Приговор комиссии по делам несовершеннолетних (несмотря на все уверения Маши Рыбаковой, что сможет вести хозяйство и присмотреть за братом) был прост: детдом. Вернее, два разных детдома. Маша после приезда сюда тусовалась с той же компанией, что и Гном; заведение, куда она попала, оказалось неподалёку, и как-то, недели через две, они её навестили. Больше всего Гнома поразили не Машины некогда шикарные волосы, теперь коротко и неровно остриженные, и не свежий синяк на скуле, а её глаза. Мертвые . Так же мертво звучал голос, когда она говорила: выдержит ещё несколько дней, не больше, потом сбежит или вскроет вены… Не сбежала. В Спасовке, по крайней мере, не появилась. Что с Машей делали в детдоме, Гном не знал и знать не желал, но понял: сиротой до восемнадцати лет ему становиться нельзя . На то, что опеку над ним в случае смерти матери отдадут единственному родственнику — дядьке-алкоголику, живущему в Волосово, никакой надежды не было.