Виктор Точинов - Графские развалины

Карьер поражал размерами. Вид его странным образом сочетал неприкрытое уродство — огромная рваная язва на теле матушки-земли — и некую величественность. С высоты (Алексу довелось увидеть его с вертолета) уродство стиралось, и карьер казался даже красивым — циклопическая воронка со спиральным, с каждым витком уменьшавшимся в диаметре спуском вдоль склонов. Ползущие по спирали грузовики представлялись крохотными модельками, техника на дне — тоже несерьёзной, игрушечной, никак не способной породить этакую махину.

Парень из третьей роты, разогнавшийся и на полном ходу направивший самосвал к обрыву, не то перебрал с кумаром, но то получил из дому письмо об измене любимой (был он уже не из салаг-первогодков, измученных армейской жизнью). Алекс навсегда запомнил кошмарное зрелище. Машина летела по нисходящей траектории — преодолела в полете первый уступ и почти перемахнула второй — чуть-чуть не хватило, с хрустом цепанула днищем по самому краю — и полет подломился, дальше уже падала ; на третий уступ рухнула, металл сминался, стекла разлетелись россыпью дешевой бижутерии, инерция швырнула вперед — бензин вспыхнул в падении к четвертому уступу, бак оказался полон, ко дну карьера падал-катился огненный ком, всё больше теряя первоначальные очертания. Ничего живого внутри, скорее всего, не уцелело после третьего уступа, после четвертого уж точно, — но Алексу казалось, что при каждом очередном ударе он слышит крик, раздающийся прямо в его мозгу…

Что-то подобное происходило и теперь. Правда, голос не кричал от боли и предсмертного ужаса. Голос — громкий и отчетливый — приказывал. Алекс не понимал ни слова, слова были ему незнакомы, — но каким-то образом знал , чего от него хотят. Он пытался бороться, он давно уже не привык жить по чьей-нибудь указке. Но голос умел карать за непослушание…

Утром (сейчас Алексу это могло бы показаться смешным, сохрани он способность смеяться) он обошел всё подворье, игнорируя легкую боль в паху, почему-то уверенный, что обнаружит висящий на сучке или гвозде — забытый кем-то — портативный приемник, настроенный на иностранную волну… Глупец.

…Боль ударила снова. Он завыл — тонким, еле слышным звуком, просачивающимся сквозь плотно сжатые зубы и губы. Крик — настоящий, оглушительный и душераздирающий — рвался наружу, начинаясь где-то в мошонке, словно стиснутой раскаленными клещами. Алекс понял, что не выдержит, что заорет на всю Спасовку, — и схватил первое, что подвернулось под руку. Это оказалась бухточка тонкой, гибкой проволоки, называемой авиамоделистами кордом. Он пихнул её в рот, стиснув челюсти. Что-то хрустнуло — то ли корд, то ли его зубы.

Голос говорил с укоризненной интонацией, слова были прекрасно слышны, одно из них повторялось часто. Звучало оно для Алекса примерно так: «эвханах», причем последний слог произносился как сильный выдох.

Потихоньку боль отпустила.

Полчаса назад Алекс, повинуясь голосу (а попробуйте-ка не повиноваться кому-то пусть и невидимому, но цепко держащему вас за яйца!), отыскал этот самый корд на заваленном всяким хламом чердаке. Он совершенно забыл о существовании провалявшегося там много лет пакетика… С трудом вспомнил — подарили ему в детстве модель самолета с крохотным двигателем внутреннего сгорания, в комплект входила и бухта корда. Даже не модель, а чертежи и набор материалов для её изготовления. Самолет Алекс так и не собрал — в отличие от Гнома, слесарничать и столярничать он не любил. Коробка с деревяшками-заготовками куда-то канула, моторчик тоже — а вот корд сохранился. И голос о нем знал .

Следующий приказ понравился Алексу гораздо меньше — и он не стал его выполнять, пережив уже два приступа дикой боли. Имелось сильное подозрение, что третий пережить не удастся — или Алекс сделает то, что от него хотят, или сдохнет.

А пока, в короткий период облегчения, перед глазами вновь встала все та же картина — гигантский карьер и падающая с уступа на уступ объятая пламенем машина.

Алексу казалось, что этот огненный ком — он сам, его разум, проваливающийся все ниже и ниже, а у карьера нет дна. Вместо него пустота. Бездна. Какая-то часть сознания осталась еще наверху, над краем обрыва. И смотрит на всё со стороны, и отдает себе отчет в кошмарности происходящего, хотя связана с тем, что падает, неразрывным тонким тросом. Длинным тросом, — но грозящим в любую секунду натянуться и увлечь за собой в бездну…