Анджей Бодун - Слепые идут в Ад [litres]

– Дело, которое ты сделал, уже само по себе великая награда.

– Ему еще рано уходить! – взмолился Шлиссенджер. – И не потому что он молод, а потому что иметь на одного порядочного человека больше в том мире выгоднее нам самим. Его душа едва протерла глаза, а они, – Эйб обвел рукой собрание, – уже готовы призвать ее сюда. Зачем? Я же не прошу за друга моего Исаака, ему было пора, он достаточно окреп для здешних битв.

– Хорошо. Сделай так, как хочешь. – голос стал суров. Шлиссенджер стоял, склонив голову и не смея поднять глаз.

– Встань. И знай, что ничему на свете я не рад сегодня так сильно, как твоему возвращению.

Зал потонул в бесконечном сиянии. Больше я ничего не видел и не слышал.

Я очнулся от того, что меня тянули чьи-то руки. До моего слуха доносились гортанные голоса и позвякивание колокольчиков. Когда я открыл глаза, то увидел несколько тибетцев, разрывших снег, чтобы вытащить мое почти окоченевшее тело. Это были монахи-ламы, двигавшиеся с караваном паломников из Джигадзе в Лхасу. Они подобрали меня и доставили в буддийский монастырь, где я провалялся не меньше месяца, исцеляемый разного рода сомнительными средствами.

Когда я вместе с попутным караваном торговцев достиг тибетской столицы и заявился в резиденцию английской делегации при дворе далай-ламы (единственной европейской дипломатической миссии, находившейся тогда в Лхасе), на меня посмотрели как на выходца с того света. Экспедицию считали давно погибшей, что впрочем не противоречило истине, а мой сбивчивый рассказ о подземных ходах и проводнике, сожравшем лорда Карригана, воспринимались не иначе как бред повредившегося в уме от голода и страха человека, который столько времени один проскитался в горах. К тому же, показывая на карте глухой горный район, где, по моим понятиям, пропала основная часть моих спутников, я не мог толком объяснить, почему самого меня паломники нашли за много километров от него, в сравнительно "обжитой" части Тибета. Боюсь, что это навсегда останется загадкой.

Надо отдать должное английским чиновникам, они отнеслись ко мне со всем возможным сочувствием, доставили в Европу и на сумму, присланную из ООН, поместили в одну из хороших психиатрических клиник под Лондоном. Там у меня не нашли никаких серьезных отклонений и заключили, что гибель экспедиции, произошедшая на моих глазах, оказала на меня слишком серьезное воздействие, так что нервы мои в конец расстроены, и мне нужны покой, отдых, хорошее питание и тому подобные мелочи, которые врачи прописывают всегда, когда не знают, какой поставить диагноз.

У меня хватило ума больше не пытаться рассказывать о пляшущих мертвецах и эликсире бессмертия. Я составил насквозь лживый отчет о нашей экспедиции и переслал его в ООН. Как ни странно, ко мне продолжали проявлять интерес. Я был единственным выбравшимся, и в поддержании контактов со мной научно-консультативный совет был очень заинтересован.

Вскоре, не без сопротивления моих новых коллег в Мюнхенском университете, я получил хорошее место и стал читать лекции, имея очень приличное, по моим скромным запросам, жалование. Скажу сразу: мои высокие покровители из этого центра международной неразберихи отчего-то были уверены, что я тибетолог. Таким образом, предоставленная мне работа требовала полной переквалификации. Впрочем, в моем положении едва ли можно было выбирать. Я не привык быть плохим специалистом и честно погрузился в антропологию Тибета, испытывая к этой тематике самое глубокое отвращение.

Я заканчиваю писать, сидя на кафедре, где часто остаюсь работать ночью. Во-первых, мне очень далеко добираться до дома, а трамваи ходят плохо. Во-вторых, в комнатке, которую я снял на окраине города у многодетной семьи, не очень-то отдохнешь. Поэтому, когда у меня выпадает утренняя лекция, я всегда предпочитаю обосноваться здесь же, в университете.

Сейчас я, пренебрегая пожарной безопасностью, установлю на заваленном тибетскими древностями столе спиртовку, чтобы сварить себе кофе, и, уподобясь господину Германну, начну вскрывать пурбой банку консервов.

Передо мной лежит довольно увесистая стопка листов, которую можно считать настоящим отчетом об экспедиции. У этой рукописи, не смотря на ее объем, есть одно немаловажное достоинство: она никогда и никем не будет прочитана.