Денис Калдаев - Семь миллионов сапфиров [litres]

Оскар не боялся смерти. Совсем. Мне никогда не забыть его лица, луноподобного, красивого и очень живого. По своим этническим корням он был индийцем, улыбающимся и раздобревшим, предки которого славились умением завораживать диких кобр и аспидов, играя на тростниковых дудочках. Но в отличие от своих прародителей Оскар вырос обычным рыбаком. Он ужасно пах рыбой – да будет это ему комплиментом! – однако душа его благоухала лишь любовью к людям. К несчастью, он страдал болезнью Рю и стремительно терял зрение. Слепота развивалась неумолимо, однако Оскар был к ней равнодушен.

Столь же равнодушен он был и к смерти. Он часами медитировал на берегу озера, распевая причудливые мантры. «Ом… Ом…» – я будто наяву слышу его голос, который всегда напоминал мне прозрачные воды Великого озера.

Однажды Оскар пригласил меня в гости и показал золотую статуэтку Будды, размером в две ладони. Так я узнал, что он буддист.

– Мир прекрасен, – любил повторять он. – Мы рождены, чтобы понять это.

Еще до зари он брал бамбуковую удочку, крохотный крючок на леске-паутинке и алый поплавок из гусиного пера, спускался к озеру и рыбачил почти до полудня. Так случалось только по воскресеньям.

Однажды он учил нас с Ионой искусству рыбалки: мы сидели на нагретых солнцем камнях, пили чай и следили за черточками поплавков, колеблющихся на волнах. Оскар был одет в длинное желтое платье с широкими рукавами, похожее на одеяние монахов, какое я видел в энциклопедиях, и напоминал молодого Махатму Ганди. На его груди покачивались толстые роговые очки.

Но я не отводил глаз от Ионы. Она сидела, закинув одну ножку на другую, статная и гордая. Я ненароком любовался, как она поправляет свою шляпку-канотье, и даже забыл о существовании поплавка.

– Почему ты не боишься смерти? – неожиданно спросила она Оскара.

Я чуть не упал с камня. Оскар категорически не любил говорить на эту тему: казалось, она совсем его не волнует. Однако он скромно улыбнулся и ответил:

– Разве это важно, боишься ты ее или нет? Намного важнее, что ты любишь жизнь, заботишься о близких и учишься думать о том, что жизнь ускользает быстрее, чем песок сквозь детские ладошки.

– Но однажды мы все равно умрем, – заметил я.

– Смерти нет, – безапелляционно сказал Оскар. – Она лишь переход из одного вида жизни в другой. Это перерождение.

– Все дело в карме? – Иона поджала губы.

– Да, – кивнул Оскар. – Каждый из нас несет ответственность за свою жизнь, за все страдания и наслаждения, которые она нам приносит. Все зависит от наших намерений, они могут быть как хорошими, так и плохими. И это несет последствия.

– Поэтому ты медитируешь круглые сутки? – пошутил я.

Оскар рассмеялся, и голос его окрасился легкой печалью.

– Но если ты допускаешь ошибки, – продолжал он, – то в следующей жизни можешь родиться животным. Тот, кто везде считает себя правым, легко может стать свиньей, а тому, кто много гневается и поливает окружающих грязью, достанется жизнь змеи.

Я вспомнил отца, но тут же поспешил отогнать эту мысль.

– Мне близки твои рассуждения, – сказала Иона.

Оскар мягко подсек и вытащил серебристого хариуса, который стал бойко трепыхаться в его руке. И тут случилось нечто странное, даже забавное. Оскар бережно снял рыбу с крючка, что-то над ней прошептал, а после опустил в садок.

– Ты попросил у рыбки прощения? – удивился я.

– Любое существо есть искра божья, – улыбнулся Оскар. – Не исключено, что мы встретимся в следующей жизни.

Его называли самым улыбчивым жителем Фарфаллы. Я любил его. Я восхищался им. Такой человек рожден, чтобы быть гуру, духовным наставником. С ним мне становилось гораздо легче, и, хотя той же силой обладала Иона, способная одним объятием успокоить меня после самого жуткого ночного кошмара, я не мог не признать, что Оскар был словно из другой Вселенной.

– Когда я узнал, что умру в тридцать три, я только рассмеялся, – признался он тем вечером.

На следующее утро я проснулся еще засветло. Тем летом я привык вставать рано. Свернувшись калачиком, рядом тихонько посапывала Иона, и чем-то она была похожа на милое спящее животное. Золотистые локоны, рассыпавшись по подушке, светились в солнечных лучах. Иона была прелестна. Я поцеловал ее в лоб, вышел за дверь и застыл от неожиданности.

Хижина Дориана (того самого обаятельного писателя) была бледно-голубого цвета. Мой взгляд застыл, как парализованный, и долго не мог двинуться с места. Выходит, прошлой ночью Дориан перекрасил ее – следовательно, завтра его дата Х.