Денис Калдаев - Семь миллионов сапфиров [litres]

Бедный Ник узнал обо всем, когда ему было двенадцать, за семь лет до конца. Он сразу вспомнил бесконечные обвинения отца, которые тот высказывал матери, он понял слишком многое и, не попрощавшись ни с кем, убежал из дома. А обвинения были вот в чем: отец постоянно упрекал мать, что та не согласилась отдать Ника в Самшир сразу после рождения. «Мучений было бы меньше», – как-то отметил отец.

Линии жизни Ника и Патрика так никогда и не пересеклись. Будучи уже в серьезном возрасте, Патрик жалел, что однажды бросил своего маленького брата, соблазнившись жизнью господина, оказавшейся лишь сладким обманом. А Ник к своим девятнадцати уже ненавидел весь мир, как ненавидел и свою семью. Он промышлял разбоем, при этом был невероятно жесток с жертвами, вымещая на них всю боль, накопившуюся за долгие годы унижения и равнодушия. Он мастерски орудовал ножом-бабочкой и им же вскрыл себе вены, не оставив после себя даже записки. Так его и нашли, в крошечной каморке, которую он снимал, в ванне, наполненной водой, темной от крови, когда самому Нику было девятнадцать лет и три неполных месяца…

Все слушали затаив дыхание и лишь изредка перешептывались о том, что роман «задевает за живое». Мы поняли одно: роман никогда не будет опубликован на острове. Я увидел, как по щекам Ионы бегут слезы, а это означало, что Дориан написал действительно стоящую вещь. У меня тоже намокли глаза: роман напомнил историю моей семьи. Я вспомнил самонадеянность отца и милое личико Сью. Вспомнил маму. Лакированный гробик. Настолько все было похоже – слишком похоже.

Когда Дориан дочитывал, слова его вызвали не просто комок в горле, а ужасающую волну мурашек. Все сгорбились, уткнули взгляды в пол и замолчали. Потому что в этот вечер, украшенный шутками и доброй атмосферой, словно беспощадный вердикт прозвучали последние слова.

– Моего отца звали Патрик, – добавил в конце Дориан. – Он всю жизнь винил себя за смерть брата.

Прощались все очень тепло. Когда очередь дошла до нас, Дориан ласково обнял Иону, что-то шепнул ей на ухо, и она не сдержала улыбки. Я видел его влажные глаза. «Ты очень хороший человек, – сказал он мне. – Береги Иону. Она достойна самого лучшего».

Утром мы нашли его спящим. Но Дориан не проснулся.

Через неделю после смерти Дориана пришел конец. Это началось ясным утром двадцать третьего августа, в преддверии зноя. Я спешил на другой конец Фарфаллы, чтобы купить немного молока и овощей к обеду. Тогда же я и сделал первое неприятное открытие, встретив по пути того самого загадочного агнца, чьи глаза с фиолетовыми кругами напоминали анютины глазки, а именно – молодого математика Франца Гилберта.

Не столько то поразило меня, что этот человек выглядел свежим и отдохнувшим, словно вернувшимся с горного курорта, сколько тот непонятный факт, что этот математик был жив, несмотря на уже минувшую дату Х. Это противоречило любой логике. Ведь тогда, в душном экспрессе, он прямо сказал, что ему осталось всего несколько дней, а с той ночи прошло целых два месяца. Мягко говоря, я был ошеломлен. Опять лилась пресловутая Мелодия смерти, но тихо, едва заметным ручейком сомнений. А может, он попросту солгал мне тогда? Или же я неправильно его понял?

Нахмурив брови, я перегородил дорогу этому человеку, глядя на него как на воскресшего Лазаря:

– Франц? Не верю своим глазам… Ты жив? Но как ты обманул смерть? Неужели Анализ ошибся?!

– Извините, уважаемый, не имею чести вас знать, – отчеканил незнакомец, похожий на Франца как две капли воды. – Я так полагаю, вы были знакомы с моим братом?

Я растерялся. Я был готов поклясться, что этот человек – Франц Гилберт, тот самый ученый, который ехал со мной в купе. Разве что без фиолетовых кругов под глазами и с зачесанными назад волосами. Я смотрел на него, и теперь он представлялся мне склеенным вовсе не из бумаги, а из прозрачного стекла и серебра. Сверкающий на солнце, как зеркало. Я не сомневался: как бы это смешно ни звучало, родившаяся после Анализа привычка замечать мелкие детали и неуловимые нюансы сделала меня наблюдательным словно Шерлок Холмс (впрочем, как и любого другого агнца – решил я однажды), а потому я не мог не приметить родимого пятна, похожего на маленького дракона, розовеющего на левом виске Франца. К слову, незнакомец обладал той же самой отличительной особенностью.

Это был первый звоночек. Но что, если у Франца действительно был брат-близнец с абсолютно таким же причудливым родимым пятном? Но какова вероятность, что этот самый брат тоже шепелявил, часто неловким движением поправлял ремешок часов, а еще шаркал левой ногой, как досточтимый Франц Гилберт? Это определенно был он. Но почему же он так откровенно лжет? Разрешил ли он сложнейшую математическую задачу? Получил ли заветную премию? Но я не хотел докучать этому человеку, а потому вежливо извинился и зашагал по своим делам.