Клэр Норт - Совершенство

Мужчина уставился на меня, откидывая голову назад, словно птица, уклоняющаяся от потенциального хищника, и он был прекрасен, и он прошел процедуры. Конечно же, прошел, посмотрите на него – харизматичность, уверенность, чувство собственного достоинства и значимости, чувство, достойное похвалы, восхищения и уважения. Тут он сказал:

– Ух ты, как это глубокомысленно.

Сказал, разумеется, совершенно искренне.

– Вы и вправду настоящая, – с придыханием добавил он. – Скажите еще что-нибудь.

Я решила, что в нос ему давать не стоит, и ушла.

Я положила пять тысяч долларов в пластиковый пакет и закопала их на холме под кипарисом неподалеку от Марин-Сити. Понадобятся ли они мне? Я не знала. Никогда не мешает иметь запасной план.

Когда вернулась в квартиру, уже всходило солнце, и Байрон проснулась. Кожа у нее была серая, как утреннее небо, и я засомневалась, а спала ли она вообще. Она быстро встала, открыла рот, потом взяла себя в руки, и пару секунд мы смотрели друг на друга. В правой руке она держала мою фотографию, губы у нее были плотно сжаты.

Я сосчитала с десяти до одного, видимо, она сделала то же самое, после чего спросила:

– Вы вчера за мной следили?

– Нет, – ответила я.

– Я видела… женщин. Женщину. Женщин. Которые, мне показалось…

– Соответствовали моему словесному портрету?

– Да.

– Это была не я.

– А мне откуда знать? Откуда мне вообще что-то знать?

Вот оно. В глазах у нее страх. Женщина, которая жила одна, у которой не было ничего, кроме мыслей и этого мгновения. Жуткая боязнь чего-то, что сидит на плечах у всех одиноких странников в ночи. Я что, спятила? Спятила и этого не знаю?

Ты – ты реален?

Ты реален, незнакомец, которого я не могу вспомнить?

Это все реально, эта секунда, ты, я, это, есть ли?..

На прикроватной тумбочке Байрон лежит пистолет, и она так напугана, так перепугана.

– Все нормально, – сказала я. – Нормально. Послушайте свои записи. Вспомните мое имя.

Она облизнула губы и произнесла:

– От клинка протираютя ножны…

а на следующий день за завтраком не оказалось джема, и у меня болела голова.

На семьдесят третий день до меня дошло, что я неверно считала дни.

Не семьдесят три дня, не десять недель, не три месяца с тех пор, как я с Байрон прибыла в Сан-Франциско. Вовсе нет. В заливе бушевал шторм, холмы заливал дождь, и затянутое тучами желтое городское небо вскоре сменилось непроглядной, пропитанной морской влагой чернотой, и тут я нашла корешок авиабилета из Сеула. Дата на нем стояла какая-то странная, и я сверила ее с датой в газете, и все у меня вышло не так, что-то я не так посчитала: не семьдесят три, а восемьдесят девять, восемьдесят девять дней в Америке.

Так что я поднялась наверх и стала говорить с Байрон, но та сказала:

– От страстей разрывается грудь…

и за завтраком был джем, но он оказался без семечек, чего я никогда в жизни не могла понять.

Днем в

кафе

закусочной?

Пусть будет закусочная.

Кабинки.

Прилавок.

Кофемашина.

Бекон.

Сироп.

Официантка в смешном белом фартуке с рюшами и зеленой блузке с вышитым золотом именем. Рэйнбоу, то есть Радуга.

Сначала я подумала, что это название какого-то бренда или стилевой прием, но затем она сказала:

– Здравствуйте, меня зовут Рэйнбоу, что вам принести? – и

как я очутилась в этом месте?

За окном шоссе, четыре полосы в одну сторону, четыре в другую. Посередине – тонкая, полустертая разделительная полоса. Тротуар, едва вмещающий тяжело дышащую мамашу с узкой детской коляской, дорожка для бедных

потому что даже беднейшие из бедных должны ездить на машинах – это же Америка,

«Дженерал моторс», «Форд», «Никола Тесла», постоянный/переменный ток, победа автострады, смерть поездов, что-то я читала…

Передо мной ставят тарелку: бекон, помидор, сосиска, картошка, тост, крепкий черный кофе, я ведь это не заказывала?

– Не желаете ли чего-нибудь еще?

Пустая тарелка.

Кто-то съел мою еду, когда я мигнула, и теперь тарелка пуста, и я ответила: «Нет», – потому что я наелась, хорошо наелась, прямо до отвала, и болела голова, и было это

сейчас

которое было на два часа позже, чем

тогда

которое тоже было сейчас

которое умерло.

И женщина, чьи родители решили назвать ее Рэйнбоу, спросила:

– Еще кофе, милочка?

А я ответила стихотворной строкой из Байрона:

– И хотя ночь создана для лобзаний, тех лобзаний, что дню не видать, мы с тобой полуночных гуляний, милый друг, не должны продолжать.