Роберт Рид: Девочка-птичка

Было приятно оказаться снаружи. И мучительно. Я стоял в центре автостоянки, глядя на пустые квадраты и припаркованные машины. Я хотел, чтобы она увидела, как я заезжаю. Но сидения моей машины были пусты. Тогда я сказал себе, что она со своими маленькими друзьями уже ушла, потому что уже пошел второй час ночи. Разве не поздно? Чтобы убедиться, я сделал круг по стоянке. В дальнем углу, самом темном, стоял старый минифургон. С опущенными стеклами. Я ничего не увидел внутри, но услышал голоса. Хихиканье. Не могу вспомнить, решил ли я подойти к фургону, но, должно быть, решил. Решил. Потому что я уже там. Прижимаю лицо к переднему стеклу. Слабый свет вспыхивает внутри и, сощурившись, я вижу, что кто-то вытащил задние сидения, и на полу нет ничего, кроме узкого матрасика, да мужчины, лежащего на спине с руками, сцепленными за склоненной головой, все выглядит так, словно он пытается приподняться и снова сесть, голова наклонена, и его выпученные глаза следят за всем, что с ним происходит.

Ну так вот, ручка от дверцы в моей руке. Боковая дверца широко распахивается. И если я уж зашел так далеко, то вполне смог выволочь сукиного сына за лодыжки. В воздухе мелькают девочки-птички и ноги в штанах. Я пинаю его по заднице. Боже, я чуть на размазал его. Но тут он вопит, умоляет, закрывая руками сморщенное лицо. Лысую и старую харю. Такой же через двадцать лет будет моя физиономия. Я не смог по ней врезать. Я даже не смог прикинуться, что этого хочу. Поэтому я бросил его и начал охотиться за Женевьевой. Потом я увидел ее лицо, глядящее на меня, ее рот, крошечный и твердый, и я начал оглядываться на то, что я делаю, и почему, и мой собственный голос спросил меня:

— Что, черт побери, здесь происходит?

Женевьева ответила:

— А вы не знаете? — А потом обратилась к своим подругам: — Был кайф. А теперь его нет.

Слишком поздно по любым меркам я заметил, что украшения в ее волосах не те, и что прическа отличается, и что одежда другая. И я сказал сам себе тихим и глупым голосом:

— Я идиот.

— Точно, — согласилась чужая Женевьева. — И вы совсем не делаете из этого секрета.

Обе женщины дожидались меня дома. Одна сказала: «Ты словно дрался», а другая добавила: «Наверное, еще та была игра». Не знаю, какая из них испугала меня больше. Вместо ответа я долго стоял под душем в ванной комнате, вытерся насухо и надел чистые шорты перед тем, как войти снова и обнаружить их спящими в моей постели, одна свернулась на груди у другой.

Когда я очнулся, стоял почти полдень. В гостиной, на диване. Медленный, тупой поиск по дому никого не обнаружил. Только я и мое похмелье. Одевшись и поев, я вышел на задний двор, думая, что на воздухе станет лучше. Но солнце палило, яркое до слепоты, и в конце концов я уселся в тенечке, на своем шатком адирондайке, надеясь, что никто не найдет меня неделю-две.

Потом раздался голос.

— Благодарю вас, — сказал он. Может, дважды, а, может, и трижды. Потом она произнесла мое имя, и тогда я, с трудом разлепив глаза, медленно сфокусировал их на молодом лице, смотрящем поверх ограды. Я мог бы уйти в дом. Прикинуться, что не расслышал, или попросту сыграть грубо. Но потом она сказала:

— Я — Карен из посылки. — И не переводя дыхание продолжила: — Мой брат был груб с вами. Но, поверьте мне, я благодарна вам за помощь, добрый сэр.

Чтобы подойти к дальней изгороди, заняло у меня неделю. Год. Вечность. Я поднял глаза на личико маленькой девочки с умными глазами женщины. Чтобы заглянуть, она забралась по лозе. Если ей пять лет, она одна из самых старших среди этих ребят. И самая медленная, самая простая. Наверное, поэтому я остался поговорить с нею. И опять же, она назвала меня по имени. Потом как-то вдруг она сказала:

— Мы с вами родственники. У нас есть общий предок в конце 1800-х годов.

И я спросил:

— Как так? — А потом еще спросил: — Откуда ты знаешь? По нашей фамилии?

Но, нет, она покачала головой и сказала:

— По вашей ДНК. Я сделала анализ…

— Моей ДНК? — промямлил я. — Откуда ты ее взяла?

— С посылки. На липучке остались чешуйки мертвой кожи…

— Не трогай мою ДНК, — сказал я ей. Практически, я это выкрикнул.

— Никогда больше не буду, — пообещала она. Потом повесила голову, опечаленная, что заставила меня злиться. На самом-то деле, она была сама прелесть. Пять лет, с вьющимися светлыми волосами и надутыми губками, а за этими большими голубыми глазами работал мозг, у которого, вероятно, было уже больше мыслей, чем будет у меня за всю мою жизнь. Но девочке не приходило в голову, что она что-то делает неправильно. Она просто была любопытной. Была собой. Поэтому я сказал: