Евгения Сафонова: Ми

— Так вы сохраните мою тайну?

— Можно и на «ты», — устало сказал я.

— Можно, — легко согласилась она. — Так ты сохранишь мою тайну?

Я долго смотрел на неё.

Я сам себя удивлял своим спокойствием.

— Как тебя хоть зовут-то, чудо? — спросил я потом.

Я не ответил на её вопрос. Но она поняла мой ответ.

— Спасибо, — и улыбнулась краешком порозовевших губ. — Зови меня Ми.

Она тоже подрабатывала продавцом-консультантом, только в книжном. Детском. На полставки. На её бедже написали «Мия», но я не знаю, было ли это её настоящим именем.

Уютный был магазинчик. Я частенько забирал Ми с работы, и частенько находил её на диванчике в игровом уголке с книгой сказок в руках, окружённой завороженными детьми, побросавшими игрушки. Читала она восхитительно, убедительно изображая и принцесс, и разбойников, и Кощеев. В итоге довольны были все: работники магазина, сами дети и их родители, которые на время покупок могли доверить непоседливое чадо в надёжные руки.

А ещё в магазине целый день играла музыка. Классическая, для Ми — самая вкусная. Правда, преобладали нелюбимые ею обработки, да и приедалось изо дня в день слушать одно и то же. Так что после работы я провожал её домой, где её ждал свежий ароматный Равель или пряный Дебюсси, или терпкий, с нотками печальной горечи Рахманинов, или чистый, как горный ключ, Моцарт.

Мы ходили в уютные кофейни с мягкими диванчиками и на концерты в Консерваторию, в бархатно-красный кинозал Художественного и багряно-золотое святилище Большого театра. Мы гуляли, смотрели, слушали, болтали, смеялись… Кто угодно принял бы нас за влюблённых, но мы были друзьями. Друзьями ближе, чем любовники.

У Ми не было никого, кроме меня. Я не спрашивал о её родителях или друзьях, но я никогда не видел, чтобы её навещали или чтобы ей звонили. У неё и телефона-то не было. И компьютера. Только музыкальный центр и книги: она любила читать. А ещё дутый медный чайник. Чай она тоже любила — в отличие от еды. «Я только чай пью, и только потому, что он вкусный», — сказала она как-то. На моё возражение, что еда тоже может быть вкусной, Ми только рассмеялась.

У меня существовали родители и бывшие однокурсники, и приятели, и коллеги — но на самом деле у меня тоже не было никого, кроме неё. И я понял это, только когда мы встретились. Я иногда задумывался, чем же она пробила ледяную стену отчуждения и равнодушия к жизни, за которой я спрятался три года назад, но тогда не находил ответа.

Тогда.

— Нет, Григ всё-таки потрясающий!

— И не думал спорить. А он чем пахнет?

— Морем. Фьордами. Норвегией.

— Э нет, это всё несъедобное!

— А вот и да! Знаешь, иногда бывает такой воздух, который хочется пить? Вот Григ — он как этот воздух…

В тот вечер мы снова сидели в её маленькой светлой комнате с высокими окнами, пили чай с ароматом ванили и слушали сонаты Грига для скрипки и фортепиано. Москва уже плыла по талым водам, на деревьях бухли почки, и ветер бросал в лицо свежие нотки новой весны. Я начал забывать, сколько дисков распечатал в этой комнате: с Ми время летело незаметно, и казалось, что мы всегда собирались у неё и говорили обо всём на свете, и слушали что-нибудь хорошее и классическое. Что не было прошлого до неё, и было только настоящее — с ней.

— Как на работе дела?

— Обычно. Ребятам уже наскучило шутить по твоему поводу, так что рутина рутиной. А у тебя? Что сегодня читала?

— «Братья Львиное Сердце».

— А, твоя любимая сказка…

— Ага.

— Грустная она. И не для детей.

— Нет, как раз для детей. Ребёнку легче поверить в то, что после смерти есть что-то ещё.

Я пожал плечами. Тогда я об этом не задумывался. Слишком страшно становилось: находилось много доказательств того, что за гранью ничего нет, и очень мало доказательств обратного.

— О, третья соната! Моя любимая!

Я вцепился в чашку, словно боялся упасть.

Скрипка металась в тревожном до-миноре среди бури фортепианного аккомпанемента — но я слышал не её, а голос председателя жюри, аплодисменты полного зала, восторженные трели звонков и сообщений…

…а потом — звук, с каким телефон разбивается о стену, и глухой мамин голос, заевший в ушах одними и теми же слова…

— Бо, а ты же играл её в финале того конкурса?

— Конкурса… да. Её.

— С тех пор я её и полюбила. Как тебя услышала, — Ми мечтательно смотрела в окно. — Бо, сыграешь мне как-нибудь?

Я молчал.

— Бо?

Я молчал. Молчал. Молчал.

— Бо?..

— …нет.

— Почему?

— Я… я поклялся больше не брать в руки скрипку. Никогда, — я отставил чашку в сторону. — Поэтому и консу бросил.