Елена Чудинова - Декабрь без Рождества

Взгляд Романа упал вновь на руки сестры. Как же посинели ногти, да и сами руки! Только поблескивает перламутром маленький шрамик меж указательным и большим пальцами, вовсе незаметный, еле различимый. Но на второй руке — точь-в-точь такая же метка! Мысли скакали, летели. Нет, случайно так не поранишься. Господи, сделай, чтоб я угадал!

Пальцы Романа клещами сжали метки-подсказки.

Сколько минут прошло? Кончики пальцев двигались, словно стремясь соединиться, пройдя сквозь беспомощные руки сестры. Вдруг он услыхал вздох — хриплый и свистящий, но чем-то тем не менее отличный от прежних.

«Как хорошо-то — дышать… Роман… Ты и представить себе не можешь, какое это блаженство. — Елена откинулась на спинку дивана. Щеки ее чуть порозовели».

«Лена! Господи! Где ж трава?!»

«Теперь… не надо, сердце устало, можно его эдак надорвать. Руки-то выпусти, оторвешь… Как ты только догадался?»

«Алёна Кирилловна! Матушка! — По щекам Даши полились слезы. — Я ж позавчера видала, шкатулка-то полна была! Как же оно так?!»

«Да так… Вчера я и переложила в секретер, что в спальне, — Елена улыбнулась. — Мяты теплой мне подай, прямо с грядки… Просто мяты».

Девушка умчалась.

«Я уж было и не знал, что делать, — прошептал Роман, вглядываясь в осунувшееся лицо сестры. В черной глубине ее глаз зажглись вдруг веселые огоньки, похожие на крошечные свечки».

«Роман… А ты знаешь, откуда у меня эта хворь? — неожиданно спросила она».

«Не помню… Я еще мал был. После Франции наверное уже была, а до… нет, не помню, Лена».

«А до Франции и помнить нечего, братец. Старшая Прасковья говорила, она б так и могла всю жизнь проспать, болезнь-то моя. Во Франции она проснулась, в тюрьме. А теперь уж не оставит. Ты ведь помнишь, что во Франции я оказалась из-за тебя?»

Лучше б она ударила его.

«Ты всегда была великодушна, Лена, — наконец произнес он. — Зачем же ты теперь попрекаешь меня тем, что не в моих силах исправить?»

«Попрекаю? — Огоньки в глазах сестры плясали. Она приняла чашку с ароматным отваром мяты и, с наслаждением сделав несколько глотков, знаком приказала Даше удалиться. — Я вовсе тебя не попрекаю. Я всего лишь выставляю тебе счет, Роман. За тобою должок, брат любезной».

«Чего ты хочешь? — Ему, как ни странно, сделалось много легче».

«Только одного. Поклянись мне, что никогда не убьешь больше человека в случае, если можно оставить его жива».

«Будь по-твоему. Обещаю. — Роман бережно коснулся руки сестры, на которой начинал выступать черный кровоподтек».

А Филипп, как выяснилось позже, ездил в город заминать дело. И замял-таки его, хотя, как сказал сам в тот же вечер, «ради своего сына не пошевелил бы пальцем».

Эх, подумать страшно, каков бы я вырос даже у родных отца и матери… Роман Кириллович невесело усмехнулся, вглядываясь сквозь растворенное окно в предутреннее светлеющее небо. Нету времени на воспоминанья, только потому их и позволил себе, чтоб проветрилось в голове, отдохнул замылившийся глаз.

А все ж говорят бретонские мужики, что ночь несет вести родне. Что-то ты делаешь теперь, Лена, смотришь ли тоже сейчас на кровавую эту комету, что чертит по небосводу зловещий зигзаг?

За три сотни верст от Свято-Михайловской, в другой обители, за ночь пала тяжелая роса. Игуменья Евдоксия вышла в мокрый розарий часа за два до рассвета, пользуясь покойным временем, когда монастырь полностью затих. Часы отдыха пролежала она без сна, не легла б и вовсе, да не хотелось разволновать келейницу, мать Наталию. А той и самоё отдых потребен, рюматизм уже сердце лижет. Одышка при ходьбе появилась, а еще весною не было. Что ж, оне ровесницы, и обе уже старые старухи. Ну да хоть теперь почивает, беспокойная, до всех ей дело, кроме себя.

Да, шестой десяток — не шутка. Кровь плохо греет. Игуменья поплотнее запахнулась в мягкую козью шаль: мехов устав не дозволял. Розы, омытые туманом, благоухали между тем неистово, головокружительно и сладко, как в годы молодости. Сговорились цветы с бессонницей, манят на часок вспомнить иную жизнь, изжитую, прошлую, когда была она не Евдоксией, а Еленой.

Елена Роскофа присела на влажную садовую скамью.

Ах, эти сокровища воспоминаний, что столь редко достает она на свет божий как из последнего в ее жизни семейного ларца, как же причудлива их игра! Иной раз вытащишь огромную брошь, иной раз — скромное колечко с ручейком крохотных бриллиантиков. Ценность иной раз равнозначна величине, но иной раз с нею и спорит.