Макс Фрай - Зеленый. Том 3 [litres]

Наверное штука в том, что эта вероятность несбывшаяся, – наконец догадался он. – Невесомая, пластичная и податливая, как глина, бери и лепи. Я вдохнул в неё жизнь, вложил свою силу, ничего удивительного, что тут всё устроено даже не по слову, а по идеальному представлению моему. То-то, кстати, везде нормальная музыка, я же тут за всё время ни разу, даже в привокзальных гадючниках не слышал Русское радио и остальную дрянную попсу.

Думал: прекрасная получилась реальность, жалко будет её потерять. Дай мне волю, я бы вообще всё как есть оставил, только всех своих притащил бы сюда.

Как это сделать, он конечно не знал. И спросить было некого. Единственным источником сакрального знания здесь, к сожалению, был он сам. Так себе, будем честны, источник, сплошные смутные ощущения. Надо было не только экстатически выкаблучиваться, а изучать матчасть.

С другой стороны, – напоминал себе он, – магия это не набор упражнений, а воля осуществить невозможное. Когда не знаешь ритуалов и правил, их можно изобретать.

Изобретал, а куда деваться. Теперь, гуляя по городу, он всегда представлял, что опутывает его своими следами как паутиной, как оплетают блестящими нитками самодельный ёлочный шар, как перематывают канатами тяжёлый груз, чтобы тюки не рассыпались, когда их поднимут и понесут. Чертил на стенах домов, на булыжниках тротуаров, на перилах мостов, на столах в любимых кофейнях, на пнях, на дверях галерей, на ступенях специальные волшебные знаки, которые всякий раз сам придумывал заново, руководствуясь принципом «ай, да лишь бы красиво»; по замыслу, они были чем-то вроде печатей на въездных визах, его личным экслибрисом, предупреждением: «Моё, не отдам». С головой окунался в реки, взбирался по ночам на холмы, валялся в траве, обнимался с людьми и деревьями, любил всё что видел, всё, к чему прикасался; первое правило начинающей Бездны: хочешь вместить в себя мир – люби.

По утрам, просыпаясь в дурном человеческом настроении, был уверен: ничего у меня не получится. Охренел вообще, разбежался – всю реальность с собой утащить! Чего доброго, сам тут останусь сидеть, как привязанный, навсегда застряну в несбывшемся, как глупый жучок в янтаре.

Но справляться с собой-человеком он давно научился: а ну цыц, пока не пришиб! Ты давай кофе пей и помалкивай, нет у тебя права голоса, дорогой.

В конце октября он вдруг успокоился. Что сделано – сделано, будет как будет, хватит с меня. Это была знакомая, понятная отрешённость, она означала вовсе не скорое просветление, а просто полный упадок сил. Но это его как раз очень радовало: если силы стало так мало, хотя все имена на месте, и Стефанов бубен почти каждый день где-то рядом стучит, значит я её будь здоров как тратил. Не просто от безысходности производил какие-то нелепые действия, а по-настоящему ворожил.

Просыпаться по утрам человеком на фоне упадка сил было то ещё удовольствие. Раньше взвыл бы: «Пристрелите меня!» – но теперь небрежно отмахивался от собственного нытья. Подумаешь, великое горе – кризис веры, острое ощущение собственной смертности, скверное настроение и тоска. Ноги держат, тело согласно пить кофе и на ветру не трепещет – господи, да это райская жизнь! У тебя четыре чистых холста осталось, хрен знает, когда ещё доведётся снова побыть художником. Вставай давай и паши.

И вставал, и пахал – перед смертью, говорят, не надышишься, но это не повод вообще никогда не дышать. В перерывах ходил в те кофейни, которых не было в настоящей реальности. Был уверен, что они возникли из ниоткуда специально для его удовольствия. Очень их за это любил.

Официально в городе снова объявили локдаун, кофейни торговали только на вынос, но не убирали летние тенты, а вместо запрещённых властями столов и стульев расставляли под навесами прочные деревянные ящики, о которых в новых законах ни слова, мебелью они не считаются, хочешь сидеть – сиди. И ещё как сидели, не хуже, чем летом, кутались в вязаные шарфы, веселились, слушали музыку, делили с друзьями и незнакомцами домашние пироги.

Отлично всё у нас получилось, мы самые лучшие в мире! – говорил ему город то голосами прохожих, то невозможным своим. Он суеверно стучал по ящику, чтобы не сглазить, а город смеялся: по лбу себе постучи!

Накануне десятого дня ноября он не мог заснуть от волнения, хотя перед этим зверски устал. Кое-как задремал на рассвете, а подскочил ещё до полудня – ну когда уже, блин, когда?!