Макс Фрай - Желтый

– Я на самом деле не особо хочу скандалить. Может, занесет, конечно; да наверняка занесет, ты меня знаешь. Но постараюсь не доводить до крайности, чтобы тебе не пришлось этот день отменять.

– Да уж постарайся, – кивает Стефан. – Отменить – дело нехитрое, большого ума не надо – раз, и не было ничего. Но меньше всего на свете мне сейчас хочется паковать манатки и переезжать. Да и куда, непонятно. Где я еще такой отличный день отыщу – чтобы и тепло, и пасмурно, и в доме пусто, и листья дикого винограда уже алеют; любому нормальному человеку за столько лет давным-давно надоело бы, а я все наглядеться на них не могу.

– С тебя кофе, – говорит Стефан, распахивая передо мной входную дверь. – Сам виноват: вечно хвалишься, будто варишь его лучше всех в этом городе. А я легко ведусь на рекламу, как и положено простодушному обывателю. Так что вари давай.

– Да запросто, – киваю я, с любопытством оглядываясь по сторонам.

В кухне у Стефана я еще никогда не был. И вообще в дом не заходил. До сих пор он пускал меня только в сад. Собственно, правильно делал – я имею в виду, что в такой изумительный день, посреди которого стоят дом и сад, грех сидеть в помещении. А все-таки мало есть на свете вещей интересней, чем на чужую кухню попасть.

Ясно, что кухня Стефана о нем самом не слишком много расскажет: этот дом только двадцать первого сентября две тысячи шестого года пустовал, а в остальное время здесь жили другие люди, и кухню обустраивали они. Но здоровенная чашка с тощим зеленым гибридом суриката и единорога, который считается каноническим изображением белки Рататоск [14], явно Стефанова. И картину, висящую над столом, спорим на что угодно, тоже он приволок. Больше некому. Ну и дела.

Тоже мне любитель прекрасного выискался, – как бы сердито, а на самом деле растерянно думаю я, пытаясь сохранить хоть какое-то подобие невозмутимости, или что там обычно помогает устоять на ногах, когда тебе на голову внезапно обрушивают ведро ледяного прошлого; то есть, ты сам же, получается, на себя и обрушиваешься из этого долбаного ведра. И замираешь на зыбкой границе между «рухнуть» и «выстоять» – тоже ты сам.

– Это, между прочим, просто палитра. Я на ней краски размешивал и кисти об край вытирал, – наконец говорю я.

Вру, конечно. Но Стефан тактично делает вид, будто верит.

– Зашибись как ты их размешивал. И вытирал просто отлично. Наглядеться не могу.

– Хороший, значит, у тебя вкус, – холодно отвечаю я. И не выдержав, добавляю уже от чистого сердца: – Охренеть вообще. На какой помойке ты это подобрал?

– Почему сразу на помойке? – пожимает плечами Стефан. – Просто из костра вытащил, когда ты в очередной раз все сурово и непреклонно палил. Из уважения к воле художника надо было, конечно, оставить как есть. Но нервы-то не железные. И вкус хороший, как ты сам заметил. Ну и потом, одну точно можно, я так думаю. Особенно если не где-нибудь, а у меня дома ее хранить.

– У тебя – самое место, – киваю. – Даже круче, чем сжечь. Прости, что начал выделываться; просто дурная привычка огрызаться, когда хвалят картины: «все равно ничего не понимаете, дураки». Того смешного меня давным-давно нет, а привычка зачем-то осталась. Ни хрена это не палитра, конечно. Одна из лучших моих работ. Мне на самом деле приятно… Идиотское слово. Не «приятно», а счастье как оно есть. Зашибись. Но все равно жуть. Как прогуливаясь по кладбищу, собственную могилу увидеть. И истлевшая анатомическая подробность из-под надгробья машет: «Привет!»

– Да ладно тебе, не выдумывай, – отмахивается Стефан. – Зачем какое-то надгробье? Кого собираемся хоронить? Кем ты был, тем, в сущности, и остался. Просто сменил инструменты и материал, а это с художниками часто случается, сам небось знаешь, не хуже меня.

И то верно. Главное, сам же всегда это понимал. Но некоторые важные вещи молча знать самому почему-то недостаточно. Надо, чтобы еще кто-нибудь умный вслух сказал.

– А кстати, на хрена ты свои картины жег? – вдруг спрашивает Стефан. – Все про тебя вроде бы понимаю, а это, хоть убей, нет. Ты же не разрушитель, а созидатель. А против природы особо не попрешь. Разве что, от великой обиды, но тебе-то на что было обижаться? Для человека, который любого встречного сперва посылает на хрен, и только потом спрашивает, какого лешего ему надо, карьера у тебя в те годы вполне задалась.

Так удивительно слышать от Стефана рассуждения о карьере и обидах, что я какое-то время смотрю на него натурально распахнув рот. Издевается, что ли? С другой стороны, зачем бы ему.