Макс Фрай - Желтый

Ванна-Белл невольно представила себя на месте смерти, пробивающейся к сердцу жертвы сквозь серое рыхлое сало, и едва сдержала рвотный позыв. Все-таки быть человеком не столько больно, сколько тошно. Молодым хорошо, пока ты молод, хотя бы от себя не тошнит.

Гриззи осторожно коснулся ее плеча: «Ты в порядке?»

Вот интересно, что такие как ты называют «порядком»? Если адово похмелье, то да, я прям очень окей, – мысленно огрызнулась Ванна-Белл, но вслух ничего не сказала, не с кем тут разговаривать, Гриззи – не человек, он – функция, просто охранник, такой специальный полезный никчемный дебил, приставленный к другой никчемной дебилке, чтобы не напилась раньше времени, чтобы смогла отработать сраные деньги, уже заплаченные одними ублюдками другим ублюдкам за невыносимое, страшное счастье услышать голоса ангелов, которые зачем-то иногда поют из меня. Разумная предосторожность, сама бы к себе охрану приставила, пусть бы всегда следили, чтобы не бухала и не жрала, но все равно противно и унизительно ходить под конвоем. И уж точно не о чем с ним говорить.

Не надо было сюда ехать, – устало думала Ванна-Белл. – Никуда ездить не надо, хватит, наездилась, всех денег не заработаешь, а петь, если что, можно дома: на балконе, на крыше, в баре Русланы, в стеклянном ларьке с кебабами, дядя Фарух ужасно обрадуется, он всегда просит: «Ваночка, спой». А круче всего – на ближайшей автозаправке, прийти туда в пеньюаре, поставить шляпу для мелочи, нет, лучше корсет для мелочи, и тогда все деньги мира точно мои. А нет, и черт с ними. Чем меньше денег, тем меньше жрачки куплю. Хватит с меня этих сраных разъездов, чужих городов, вонючих клубов, налитых пивом олигофренов в первых рядах и главной олигофренки, жирной потной усталой суки на сцене, хватит с меня меня! Жила-была девочка, пела песенки, любила денежки, приехала в сраный Белград, нажралась там сраной вонючей ракии, сама виновата. Во всем, абсолютно во всем виновата сама.

Если прямо сейчас не выпью, тупо не доживу до концерта, – подумала Ванна-Белл. – Что-то другое вместо меня до него доживет, и я совсем не уверена, что готова иметь с этим дело. Пьяная я, по крайней мере, знакомое зло.

Обняла Гриззи, буквально повисла на нем, прижалась невесомым горячим дрожащим телом к его рыхлому животу, промурлыкала в самое ухо, касаясь губами мочки:

– Я у тебя сейчас совсем кончусь, сладкий. Мне надо выпить. Купи мне пива. Просто пива, ничего крепкого, от крепкого сразу стошнит. Буквально одну бутылку светлого, больше не надо, сама не стану, даже не уговаривай, только одну бутылку пива, вот прямо сейчас, миленький, а?

Гриззи был неумолим; ну то есть, как неумолим, на бутылку «Короны» она его все-таки раскрутила, твердо пообещав, что добавит в пиво лимон; почему-то этот сраный лимон всех всегда успокаивает, как будто если с лимоном, то уже и не алкоголь, а типа горячий чай от простуды, святое дело, как отказать. Потом уговорила его попробовать местное, черничное и еще какое-то копченое – редкость же, настоящее сербское пиво, с какой-то ебанистической деревенской пивоварни в адовых заебенистых ебенях. Ты когда-нибудь пил адское пиво из сербского деревенского ада? Вот и я нет. Завтра с утра улетаем, так что если прямо сейчас не попробуем, будем потом локти кусать.

В общем, местное пиво они в конце концов заказали, но ей досталось всего по половине стакана каждого, остальное ее охранник выдул сам. Ладно, могло быть и хуже, – думала Ванна-Белл, когда они садились в такси. – По крайней мере, руки уже не трясутся, и больше нет этой невыносимой ослепительной ясности, которая приходит, когда падаешь в пропасть, ровно за миг до удара, только этот сраный миг почему-то растягивается на какие-то бесконечные долбаные часы.

В общем, как-то дотянула до вечера, до девяти, до законной порции вискаря перед выходом на сцену, а потом стало проще. С виски все становится проще. Так просто, что можно дышать и петь.

Когда Ванна-Белл пела, она была счастлива легким, простым, ослепительным счастьем, которое, как ей казалось, не положено человеку, и умолкнув, всегда чувствовала себя виноватой, словно украла, взяла, что ей не положено, и расплата грядет: тем кто был слишком счастлив, потом, просто для равновесия, будет тяжело умирать. Но когда пела, это было не страшно. Любой музыкант знает: пока поешь, для тебя смерти нет. Замолчишь, снова появится – старая, страшная, не красивый скелет с картинки, а похожая на меня, груда гнилого сала с ржавой тупой косой, но пока еще добрая, как сытая кошка. Сразу после концерта не заберет, просто останется рядом. Будет сидеть, смотреть и вонять своим адским гниющим салом. Хорошо веселым тупым идиотам, которые не знают, как пахнет смерть и не чувствуют ее присутствия. Мне такое счастье не светит даже во сне.