Макс Фрай - Желтый

Суровости, впрочем, во мне сейчас маловато. В последнее время – собственно, с лета, когда сжег все свои имена и не в меру расслабился от приятной размеренной нечеловеческой жизни и избытка неуязвимости – я стал гораздо добрее к себе, а это никуда не годится. Доброту, – строго думаю я, – побереги для девчонок, чудовищ и ангелов, а с собой суровость не повредит, – и смеюсь, потому что все-таки круто звучит: «Для девчонок, чудовищ и ангелов». Особенно, если помнить, что это не художественный образ, а просто житейская правда. Отличная у меня все-таки получилась жизнь.

Я иду слишком медленно; то есть гораздо медленней, чем хотелось бы, поэтому то и дело опережаю себя. Сознание, привыкшее к совсем другим скоростям, убегает вперед, нетерпеливо подпрыгивает, оглядываясь: ну где же там мое все остальное? Как еще за углом?! И, вздохнув, возвращается: не следует бросать остальное себя без присмотра. Но минуту спустя, заскучав, снова забегает вперед. Так и прыгаю всю дорогу туда-сюда, как мячик йо-йо на резинке, умудрившись превратить в балаган даже традиционный конфликт духа и плоти; впрочем он и сам по себе, без моей дополнительной помощи – тот еще балаган.

Я иду слишком медленно; то есть гораздо медленней, чем нужно, чтобы получить настоящее удовольствие от прогулки, но, пожалуй, все-таки чересчур быстро для человека, который собирался спокойно обдумать на ходу разные непростые вопросы, – наконец понимаю я и замедляюсь так, что почти останавливаюсь. Можно сказать, стою посреди улицы со скоростью пять километров в час, глазею по сторонам, словно безмятежный турист и думаю: ну вот как это у нас получается? Вроде самый конец, последний день ноября, адово время года, когда даже в полдень не отступает тьма, под ногами хрустят замерзшие бурые листья, золото солнца превращается в сизый свинец вечных сумерек, а все равно офигеть же, какая вокруг красота. Все-таки город у нас – зашибись прекрасный. И всегда таким был.

В юности, – вдруг вспоминаю я, – чтобы не свихнуться от полного одиночества в окружении так называемых «близких», а на самом деле далеких, как галактика с романтичным названием «Зет-восемь-джиэнди-что-то там» [32], замечательных на свой лад, но явно созданных по какому-то другому образу и подобию; так вот, я в юности думал, что мы с городом очень похожи, хотя город, конечно, гораздо больше и круче любого отдельного человека, даже – здесь можно смеяться – меня. Но все равно мы похожи, как близнецы, одинаково смешливые и азартные, мрачные, жадные до впечатлений, большие любители игр по собственным, никому не известным правилам, поэтому город – единственный, кто меня понимает. И сколько стоит на земле, с самого первого дня хочет того же, чего и я – невозможного. То есть того, что вот прямо сейчас считается невозможным. А потом какого-нибудь нового невозможного – того, что покажется невозможным тогда. И еще, да побольше. Всегда еще невозможного и побольше. Всегда.

Правильно, собственно, я тогда думал. До такой степени правильно, что теперь уже и не знаю, где заканчивается город и начинаюсь я. Вот хотя бы поэтому… – говорю я себе и сам заранее содрогаюсь от предстоящей пафосной проповеди, внутренне зажимаю уши, прошу себя: хватит, заткнись, не надо, не хочу раньше времени сам себе надоесть. Я и так в курсе, я помню – не только слабым умишком, но всем своим существом, каждой клеточкой тела, каждой искрой сознания – помню, почему мне под хвост попала вожжа, с какой стати так люто приспичило, чтобы в этом городе не стало Серого Ада, мрачного свинства, низводящего все сущее до самой низшей октавы – даже в качестве исчезающе малой вероятности, даже умозрительной возможности его. Себя же спасаю. Все, что есть в этом городе, все, что когда-то здесь было, все, что будет, что только могло бы случиться, но не сбылось, происходит и со мной тоже. Может быть, даже в первую очередь – со мной. А есть вещи, которых со мной случиться не может ни при каких обстоятельствах. Вот просто не смеет так быть, и все.

Я стою в проходном дворе между улицей Доминикону и оградой Президентуры, где весной появляются первые в Старом Городе крокусы, а сейчас алеют последние виноградные листья, еще не унесенные осенними злыми ветрами, каким-то чудом удержавшиеся на спящей сухой лозе. Смотрю на листья и думаю – мне бы сейчас их упрямую силу вместо внезапно охватившей меня почти пугающей с непривычки человеческой слабости. Впрочем, последнее дело – сетовать на нее. Раньше я отлично умел превращать эту слабость в силу, значит смогу и сейчас. Все на свете можно превратить в силу – просто изъяв из состава страх. Вне зависимости от того, кем я проснулся, что о себе вспомнил, во что поверил, чего натворил или, наоборот, воздержался, бояться мне больше нечего – не потому, что действительно нечего, а потому что сам однажды решил, что больше ни хрена не боюсь.