Виктория Полечева - Тюльпинс, Эйверин и госпожа Полночь [litres]

– Где ты была? – едва разнимая губы, пролепетала девочка. – Мама?.. Где ты была?..

Эйверин закрыла глаза, пытаясь уснуть. Пусть все эти годы окажутся долгим сном или страшной сказкой. Воздух должен пахнуть пирогами с ягодами, дедушка должен ждать их к обеду. Папа должен быть большим и сильным, а мама должна быть рядом…

Эйверин слышала, как Тюльпинс усаживается около нее.

– Она очень красивая.

– Да, спасибо.

Эйви сглотнула. Разве мог выразить мрамор шелк волос, разве могли мраморные глаза искриться счастьем, разве руки из холодного камня могли быть нежными? Скульптура невероятно искусной работы была лишь пародией на истинную красоту ее матери.

– Она специально нас здесь заперла. Заперла, чтобы т-ты увидела.

– Я поняла, Тюльп. Я уже это поняла.

– Н-н-не хочешь потанцевать? Она ведь с-сказала, что нам придется быть радостными завтра. Иначе…

– Иначе я не увижу маму. Я ее слышала, Тюльп. Я стояла рядом с тобой. Мистера Дьяре и ребят, наверное, уже нет в живых, да? – Эйверин обрадовалась тому, что лицо ее закрыто. Она не любила реветь при свидетелях. – Знаешь, а я так боялась Хранителя. Мне казалось, что он большой, злой и глупый. Казалось, что кто-то настолько могущественный не может быть добрым. Но мистер Дьяре… У него сердце большое, и он несчастный, как и все мы. Он настоящий, и я его совсем не боюсь. Она ведь и с ним расправилась, да?

– Хранитель на то и Хранитель, – фыркнул Тюльпинс. – Он наверняка что-то придумал.

– Глупо, что я его боялась…

– Знаешь, – судя по звукам, Тюльп тоже разлегся на траве, – а я боялся всего на свете. Боялся, что не так одеваюсь, боялся, что некрасиво говорю. Матери стыдился, боялся, что кто-то будет смеяться надо мной из-за того, что она пожилая и некрасивая… Боялся быть непохожим на других господ. Мне было страшно, что я опозорюсь на первом балу, понимаешь? До того, как все закрутилось, только о бале и думал. А сейчас все чувства исчезли. И мне так хочется, чтобы вернулся хотя бы этот страх. Ну, или боль, в конце концов. Мне кажется сейчас, что я… – Тюльп замолчал. Из груди его вырвался прерывистый вздох.

– Неживой? – догадалась Эйви.

– Да.

Эйверин скинула с лица пиджак и села. Она больше не хотела думать о маминой статуе, о предательстве отца. Ей нужно было отвлечься.

– Вставай. Пойдем танцевать.

– Не нужно. – Тюльпинс усмехнулся. – Ты ведь не любишь.

– Просто ненавижу, – подтвердила Эйви, вставая на ноги. – Давай, давай, увалень. Ты же не должен опозориться на своем первом балу, верно?

Тюльпинс поднялся, подергал рукой, примотанной к телу, и поджал губы.

– И ты думаешь, меня остановит то, что ты однорукий? Не смеши. – Эйверин улыбнулась и решительным жестом положила правую руку Тюльпинса к себе на талию.

Парень испуганно сглотнул, подбородок его дернулся в сторону.

– С-с-слишком близко, – прошептал Тюльп, едва не касаясь лба Эйверин губами. – Т-т-т-так неприлично.

Щекам Эйви стало горячо, она поиграла бровями и отступила на шаг назад.

– А х-х-хотя нет. Я п-по-другому не смогу тебя вести. – Тюльпинс разочарованно посмотрел на сломанную руку, а потом крепче прижал Эйверин к себе правой ладонью. – Т-так, давай, правую руку мне на плечо. А левую отведи. Да не так. Элегантнее, ну. Пальцы чуть разожми. Она у тебя что, деревянная, что ли?

Эйверин со всей силы двинула Тюльпинса коленом в бедро. Он взвыл так, что с соседних деревьев вспорхнули бабочки.

– Как получается, так получается, ясно тебе? – раздраженно выпалила она. Хотела ведь как лучше, а Тюльп взялся ее поучать. Придумал же такую глупость.

– Х-х-хорошо, – просипел парень. – Д-давай вальс хотя бы попробуем. Счет на т-три, помнишь? И… раз, два, три… Раз, два, три…

В этот раз у них вышло лучше, ибо Эйверин лишилась своих тяжелых сапог, а Тюльпинс не старался танцевать слишком быстро. А может быть, объединенные одной тайной и одним делом, они стали лучше понимать друг друга.

Когда Тюльпинс утомился, они вновь повалились на траву. За окнами оранжереи совсем стемнело, а внутри в разные стороны сновали бабочки со светящимися крылышками, шелестели листья, пели фонтаны. Оранжерея госпожи Полуночи могла бы стать самым прекрасным местом из тех, что прежде видела Эйверин. Но вот хозяйка, омывшая руки кровью, перечеркивала все красоты, и от этого даже безобидные деревья и цветы казались Эйви зловещими.

Девочка обернулась к статуе матери и тихо прошептала:

– Спокойной ночи.

– Эйвер? – осиплым голосом спросил Тюльпинс.