Айра Левин - Такой чудесный день

Она отвернулась.

Начал читать французскую книгу о причинах какой-то тридцатилетней войны. Лилия сначала спала, потом сидела на одеяле, глядя то на него, то на деревья и небо.

– Научить тебя этому языку?

– Зачем?

– Когда-то ты хотела. Помнишь? Я давал тебе списки слов.

– Да. Я их заучила, а потом забыла. Я здорова, на что он мне?

Скол сделал гимнастику, чтобы подготовиться к длинной воскресной поездке, и заставил Лилию. Она покорно подчинилась.

Ночью нашелся бетонный оросительный канал метра два шириной. Скол искупался в медленном потоке, принес в укрытие воду для питья, разбудил и развязал Лилию. Провел ее сквозь деревья и стоял, наблюдая, как она моется. Влажная кожа блестела в неверном свете ущербной луны.

Помог ей вылезти на берег и протянул полотенце.

– Знаешь, почему я все это делаю?

Она молчала.

– Я тебя люблю.

Покачала головой.

– Ты это называешь любовью?

– Да.

Наклонилась вытереть ноги.

– Ты хочешь, чтобы я снова заболела?

– Да.

– Значит, ты меня ненавидишь.

Выпрямилась.

Он взял ее за руку, прохладную, влажную и гладкую.

– Лилия…

– Анна.

Потянулся к губам, но она отвернулась, и он поцеловал ее в щеку.

– Теперь возьми меня на мушку и изнасилуй.

– Я этого не сделаю. – Он отпустил ее руку.

– Не понимаю, почему. – Она надевала комбинезон. Нащупала застежки. – Пожалуйста, давай вернемся в город. Я уверена, тебе можно помочь. Если бы ты был очень, неизлечимо, болен, ты бы изнасиловал. Ты был бы гораздо менее добрым.

– Хватит. Пошли.

– Ли, пожалуйста…

– Скол. Меня зовут Скол. Пошли. – Он вскинул голову и двинулся через заросли в укрытие.

Ближе к концу недели она принялась рисовать ручкой на форзаце второй книги: Иисуса и Уэя (в общем, недурно), группы домов, свою левую руку и несколько заштрихованных крестов с серпами. Он проверил, не пишет ли чего, а то еще попробует в воскресенье кому-нибудь отдать.

Позже сам нарисовал здание.

– Что это?

– Дом.

– Нет.

– Да. Они не обязательно должны быть прямоугольными и с глухими стенами.

– А что за овалы?

– Окна.

– Никогда такого не видела. Даже в музее. Где это?

– Нигде. Я придумал.

– А-а. Так это не дом. Он не настоящий. Как можно рисовать ненастоящее?

– Я болен, ты забыла?

Она вернула ему книгу, не глядя в глаза.

– Не шути так.

Он надеялся – ну не надеялся, скорее думал, а вдруг… – что в субботу вечером, по привычке, из вспыхнувшего неожиданно желания или даже по товарищеской доброте она подпустит его поближе. Но она не захотела. Вела себя так же, как и во все предыдущие дни: сидела молча в сумерках, обхватив колени руками и глядя на багровеющее небо между качающимися верхушками деревьев и скалистым выступом над головой.

– Суббота, – напомнил он.

– Я знаю.

Помолчали.

– Ты не дашь мне пройти терапию, так?

– Так.

– Значит, я могу забеременеть. А ни мне, ни тебе детей иметь нельзя.

Он хотел было сказать ей, что там, куда они направляются, решения Уни не имеют значения, однако время еще не настало, – она могла перепугаться и стать неуправляемой.

– Да, наверное, ты права.

Связав и накрыв, поцеловал ее в щеку. Она молча лежала в темноте, и он встал с колен и вернулся к своим одеялам.

Воскресный марш-бросок удался. Утром их остановила группа молодежи, но лишь за тем, чтобы попросить помощи, и пока Скол возился с порвавшейся велосипедной цепью, Лилия сидела поодаль на траве. К закату они были в лесопарке к северу от 14266. Позади осталось километров семьдесят пять. Укрытие снова нашли с трудом, зато полуразрушенный дом, построенный до или сразу после Унификации, с провисшими зарослями вьюнков вместо крыши, был больше и удобнее, чем их первое пристанище. В ту же ночь, несмотря на долгий путь, Скол смотался в 266 за трехдневным запасом макси-кейков и питья.

На этой неделе Лилия стала раздражительной.

– Мне надо зубы почистить. И принять душ. Сколько еще так будет продолжаться? Всю жизнь? Может, тебе и нравится животное существование, а мне – нет, я человек. И спать связанная я тоже не могу.

– Прекрасно спала целую неделю.

– А теперь не могу!

– Тогда лежи тихо и не мешай мне.

Она смотрела на него недовольно, а не сочувственно. Что-то осуждающе хмыкала, когда он брился или читал; огрызалась или вовсе не отвечала. Во время зарядки заартачилась, и пришлось пригрозить оружием.

Скол говорил себе, что причина – в ослаблении действия предыдущей терапии (восьмое маркса не за горами), и раздражительность, естественное недовольство пленом и физическими неудобствами – признаки здоровой Лилии, погребенной под Анной СГ. Нужно было бы радоваться, и, размышляя отвлеченно, он радовался. Тем не менее жить с сострадательным и покорным товарищем прошлой недели было гораздо легче.