Скотт Адамс: Gothic love II. Крионика

Солнце уже отражалось в окнах домов, что были напротив, посылая в комнату к Рейму солнечных зайчиков. «Я сдаюсь, я больше не могу, Марго», – подумал Рома, провожая скользящий солнечный луч по комнате покрасневшими от недосыпа и усталости глазами. «Как же я люблю тебя», – думал он, когда луч коснулся его руки и долго-долго не двигался с места. На глазах Рейма выступили слезы. «Я обещал тебе быть сильным, но это невыносимо, Марго. Слышишь? Без тебя все потеряло смысл, да и сам я – потерянного смысла существо», – Рейм вытер глаза от слез. Луч в считанные секунды исчез. «Ты приходи почаще…» – прошептал Рейм.

И вдруг гнев с какой-то неведомой силой ворвался в душу, и, вскочив на ноги, Рейм начал швырять в стену все, что попадется ему под руку: в ход шли подушки, стул, затем он скинул все со своего стола. В числе прочего на пол упала и рамка с фотографией, на которой были они с Марго. Стекло разбилось. Рейм тут же упал на колени и поднял фотографию, но та была сильно поцарапана. В комнату вбежали отец и мать, поправляя халаты. Они застали сына в разгромленной комнате, сидящим на полу и прижимающим к себе фотографию.

– Я сама, – сказала мать отцу, и, затворив за собой дверь, присела рядом с Реймом, затем обняла его, прижала к себе и, ничего не говоря, долго-долго сидела вот так, слегка покачиваясь и роняя соленые слезы.

Он уснул спустя пару часов в гостиной, куда они с мамой пришли, что бы та налила себе валерианы. Когда же она вернулась с двумя стаканами, Рома уже провалился в глубокий сон. Наталья Семеновна поставила стаканы на столик, из большого шкафа-купе достала плед, укрыв им сына, провелась рукой по его волосам и ушла к себе в комнату.

Рома проснулся оттого, что сильно хотел пить. Поначалу он даже не понял, где оказался, но затем сообразил. Увидев стакан с водой, он жадно принялся пить, не обращая внимания на вкус валерианы, лишь потом, когда пришло послевкусие, он поморщился. «Нужно прибраться в комнате», – подумал Рома и отправился к себе. Толкнув дверь, он сильно удивился, увидев полный порядок, где ничего не напоминало ему о произошедшем. «Мама», – вздохнул Рейм и пошел в ванну. Он умылся, почистил зубы, сходил в душ и, почувствовав себя значительно лучше, собрался к Шабрири. Он вышел из дома и, свернув за угол на Петровский бульвар, услышал, как позади него просигналил автомобиль. Рейм обернулся, думая, что это отец или Женя, но у обочины стоял припаркованный «Лексус» Владимира Витальевича. Отец Марго вышел из авто и направился к Рейму. Он был хорошо одет: в дорогое пальто, костюм, но какими бы ни были на нем дорогие вещи, сам он выглядел сильно постаревшим, осунувшимся, почти стариком.

– Рейм, рад тебя видеть, – поздоровался Ониксин с парнем.

– Я тоже, – сказал Рейм, так как действительно был рад видеть отца Марго. В этом мужчине было много отцовского, располагающего к себе. Он вспомнил, как зимой перед всем случившимся они отдыхали в его загородном доме, что он очень радушно принял Рейма и был счастлив за их союз с дочерью, которому так и не суждено было сбыться. Владимир Витальевич обнял Рейма и похлопал его по спине, как бы говоря: «Я знаю, что у тебя в душе, я разделяю твою боль».

– Хотел подняться к тебе, но увидел, что ты идешь, – он немного помолчал, как бы извиняясь, что без приглашения, не зная, насколько было уместно его появление здесь.

– Владимир Витальевич, мне так жаль, – сказал Рейм, и предательский ком стал у него поперек горла. Мужчина покачал головой и похлопал парня по плечу:

– Нам всем ее не хватает… Но у каждого свой путь в этом мире: кому-то отведено больше, кому-то меньше. После смерти ее матери я делал все возможное, что в моих силах, для Марго. Но она всякий раз ускользала от меня, и я видел, что выбранный ею путь не кончится ни чем хорошим. Об этом мне говорила еще Тамара, одна ведунья. Все сказала, и про культуру Вашу, что будет такой период в ее жизни, и что смерть ей ранняя предсказана тоже сказала. Тут не могли помочь ни деньги, ни связи – оставалось ждать. Она и сама всегда это чувствовала; я ссылался на юношеский максимализм, трагизм всего и вся, но она нередко говорила о своих чувствах, о соприкосновении с тем, другим миром.

Виктор Витальевич говорил это так, словно они находились с Реймом не на улице, а приятельски сидели наедине у него в гостях, где их никто не слышал. Он говорил это несколько отреченно; со стороны могло казаться, что старик явно тронулся умом, и только Рейм понимал, что это говорит в нем горечь потери любимой и единственной дочери.