Сергей Тимофеев - Из того ли то из города...

А что ж богатыри наши?

Добрыня жену из Рязани привез, Настасью Микулишну. И красавица, — впрочем, эти у нас никого особо не удивишь, у нас таких большинство, если не все, — и работящая, и характером ласковая. Чем-то на самого Добрыню смахивает, только обличьем баба. Про нее в Рязани поговаривали, будто ее подкинули, скольких-то дней от роду, а на самом деле она — дочка самого Микулушки Селяниновича. Иные дурные головы напрямки родителей ее спрашивать отваживались, но те только улыбались да отмахивались: считайте, мол, кем хотите. Отвел Владимир-князь Добрыне участок земельный, мастеров дал — стройся. Задумка у него — слободу Богатырскую в Киеве учинить. Надо ж с кого-то начать, вот Добрыня первым и оказался. Всем миром богатырским избу ставили, сараи. Ежели б срубам не устаиваться, за день бы сложили, а так — подождать пришлось, пока мох приусядет, пока бревнышко к бревнышку подладится. Даже Алешка, и тот…

Странные они какие-то, промеж себя. Сколь ни пытался Илья разузнать, что промеж них случилось — оба, как сговорились, рот на замок, замок в утку, утку в зайца, ну, и далее, до острова в море-окияне… Нельзя сказать, чтоб волками друг на дружку глядели, однако ж и товарищества промеж них нету. С Ильей оба товариществуют, а промеж себя… И главное, не видит Илья, чтоб из-за чего-то серьезного разругались. Ну, может, даже и не разругались, может, не поделили чего… Хотя все равно непонятно, чего им там делить? Меж их городами пятьсот верст… Решил для себя Илья, что они славой расчесться не могут. Кому первым богатырем слыть. И тому, и другому вторым себя зазорно считать, вот и поцапались. Не в поединке промеж себя, конечно. Хотя, ежели б довелось, то еще неизвестно, кто победителем бы вышел. Добрыня — он посильнее будет, половчее, казалось бы, тут никаких сомнений. Ан что у Алешки на уме, пожалуй, и сам он зачастую не ведает. Там, где Добрыня лбом в дуб упрется, Алешка, глянь — уж и обошел. Ни справа, ни слева, ни над, ни под… Как? Кто ж его знает. Про него иногда говорят — самого Волха в хитростях превзошел.

Илья тоже решил обустраиваться. Добрыню обустроили, теперь его черед в слободу Богатырскую перебраться. Выдумал себе заботу какую-то, сказался, чтоб ожидали вскорости, и за Радой подался. Поспешает, сердце из груди рвется; вишь, как оно все случилось, даже лучше, чем по-задуманному. И служба княжеская, и товарищи верные, и поход долгожданный намечается. Не сможет Рада не согласиться. Чего ей там одной на отшибе куковать? Сейчас ее перевезти, а там и хозяйство. Тут Добрыня поможет; у него конь — должно быть, от той же кобылицы, что и у Ильи. Они из Рязани в Киев запросто махнули, даже и не заметили. Побратимы… Глядишь, может и Рада с Настасьей посестрятся… А там Алешка образумится, хватит ему по чужим бабам бегать, пора своей обзаводиться.

Не то, чтоб не согласилась Рада. Не оказалось ее в избе. И вообще нигде не оказалось. И изба — ровно суседушкой покинута, и прочее все — и гуменник , и баенник , и овинник — никого не осталось. Чисто все в избе и на дворе, ан не живо как-то. Ходит Илья кругом, то зайдет куда, то опять выйдет, постоит, глянет вправо-влево, снова ходит. Ничего не понимает, а спросить не у кого. Придумал было к кузнецу податься, видит, конь понурился; знать, не судьба ему, к кузнецу-то… Вернулся в избу, сел за стол, уронил голову на руки — нет, не сидится. Сердце на части рвет, криком безмолвным исходит. Не смог усидеть, выскочил, грохнулся на лавку возле крыльца, тут и застыл. «Каждому счастья хочется, хотя немножечко, хотя глоточек маленький…» — вспомнилось. И надо бы меньше, да некуда. Так и просидел, то ли забываясь временем сном коротким, то ли нет. Поначалу казалось — спит он, стоит глаза только открыть, и все по-прежнему, по-старому обернется. Как до того дня, когда попрощались. Потом — моргнуть боялся; казаться стало, прикроет глаза, уснет, и, как в сказке, счастье свое проспит.

Ничего не случилось, ни во сне, ни наяву. Каким все было, таким и осталось — вроде бы и знакомое, а чужое. В Киев вернулся, чернее черного. Что лицом, что сердцем. Сколько дней медом наливался, про то сам не ведает. Однако отошел. Товарищи за ним приглядывали, но ни о чем не спрашивали — и так все видно, чего лишний раз рану бередить? Захочет сказать — сам скажет, не захочет — его право.

А там и дело подошло. Вот-вот в поход отправляться. Владимир рать свою надвое разделил. Одну часть, большую, сам вести решился, пешим путем. Другую, на ладьях, воевод назначил. Оно, вроде, и обидным могло показаться, что никого из богатырей, только на то верная думка была. Из них никто ни с ладьями, ни со снастями корабельными управляться не умел. Пришлось обучать, особливо что Сокола-корабля касалось. На него, по соответствию, и определили Илью с Добрынею. Алешу в поход не взяли, и тоже, не в обиду. Надо ж кому-то Киев стеречь, без сильной охраны остающийся? Прознают про то враги, и из Степи набегут — их там, ровно муравьев, пока с одними валандаешься, другие припрутся, они и промеж себя не очень-то ладят, — и из-за гор. А могут и свои свинью подложить, ну как захотят снова в особицу жить да смуту затеют? Потому и остался Алешка, не в обиду, как уже сказано было, а в знак доверенности.