Сергей Тимофеев - Из того ли то из города...

Что-то с глазами не того… Куда все подевалось? Вот ведь, только что стол был, богатыри, палаты княжеские расписные, пир горой… А тут вдруг перед глазами — стена какая-то серая… Глянул вниз — и там такая же. Руки-ноги не слушаются, ровно кто цепями тяжкими оковал. В голове — будто Соловей свистнул. Морок, не иначе. Вон и стена поплыла…

Закрыл Илья глаза, снова открыл. Спина во что-то жесткое упирается. Неужто его в темницу сволокли? Помотал головой — нет, не в порубе он. И не окован. Лежит на ложе жестком, в какой-то горнице, окошки вон, в них солнышко робко заглядывает, дверь прикрытая. Под головой — руку сунул, поднялась-таки, не подвела, — вроде как седло. Стол посреди горницы, со скатеркой небогатой, лавки — простые, не как те, у князя. Где ж это я очутился? И как? Что со мной приключилось?

Тут дверь скрипнула, распахнулась. Молодец показался, ан не вошел, замер в проеме, на Илью смотрит. Где-то я его видел? Волосы соломенные, ремешком переливчатым схваченные, бородка с усами небольшая, ровно стриженная, сам статный, ладный, в кафтане узорчатом, кушаком перехваченным. Сапоги сафьянные, чуть не в полноги. Возрастом, если и не ровня Илье, то не намного. А вот смотрит не прямо, в сторону косит.

Хотел было Илья спросить, по какой-такой надобности заявился, рот раскрыл, ан вместо слов каркнул. В горле пересохло, слова, будто дверь несмазанную отпереть попытались, да не совладали.

— Тяжко? — как-то глухо, но вместе мягко, сочувствующе, произнес молодец.

Илья только головой мотнул: да, мол.

Молодец полуобернулся, протянул руку, выхватил откуда-то за шиворот слугу княжеского.

— А ну, живо сюда квасу с ледника, полведра, пирогов с зайчатиной, с пылу, с жару, что там еще у вас готово? В общем, все, что есть в печи, то на стол мечи. Давай, пошевеливайся.

Илья, тем временем, сел. Нетвердо, неуверенно, однако ж сел. Пока оклемался чуток, уж и слуга возвернулся. Не один — с ним еще несколько. Тащат, кто что может, на стол мечут, как приказано было. В один миг покидали и с глаз долой, будто и не было.

Только тут Илья заметил, что возле ложа его ведро стоит, с водой. Недолго думая, ухватил, да на голову все как есть и опрокинул — откуда только силы взялись. Мокрый весь, волосья на голове спутались и слиплись, на бороде в стороны торчат — так обычно про хозяина в сказках сказывают, детишек пугают. Но полегче стало. Вроде и Соловей в голове попритих-поунялся. Переместился на лавку, к пирогам поближе, ухватил один — и в рот. Только тут и спохватился.

— А ты чего дверь подпираешь? — спросил с набитым ртом. — Коли сыт, так все одно, негоже. Присаживайся, что ли. Звать-то как?

— Алешей зовут, по батюшке — Григорьевичем… Только ты, Илья, погодил бы за стол звать. — Помялся-помялся, да и махнул, как с дуба. — Виноват я перед тобой. Повиниться пришел.

Чуть не подавился Илья. Ничего не понимает. Он молодца в первый раз, можно сказать, видит, а тот уж и виниться собрался. Когда чего успел?

— Ты, вишь, когда надысь на скамье пристраивался, поприжал… А у меня нрав, самому подчас тошно становится… Иные говорят — горячий, а иные… — Он махнул рукой. — В общем, взыграло ретивое, вскочил я, да и… Мой это нож был… Ночь не спал… Никогда со мною не было, чтоб так… Это ж сорому сколько… Потому и не могу сесть…

Вон оно что!.. Глядит на него Илья, и прежде всего себе дивится. Нет в сердце злобы, хоть и живота лишить мог. Парень, по всему видно, не из последних, а на воробья похож. Тот, когда в пыли купается, перья взъерошит, смешным таким становится. Вот и этот смешной, разве что не взъерошенный. Ну, внутри, может, и взъерошенный, а снаружи — нет. И еще — на отрока нашкодившего похож. А говорит, видно, из себя. Каждое слово словно клещами тащит. Вспыльчив, да отходчив? В Степь с таким лучше не соваться. Поле ратное, оно холодной головы требует.

— Чего уж там, — буркнул Илья. — Не лишил же… Садись, потолкуем.

Хоть и был приглашен, а к лавке бочком-бочком подобрался, присел как-то несмело. Руки перед собой взгромоздил. Не у места себя чувствует. Эх, дать бы тебе по загривку хорошенько, для памятливости. Только ежели б это каждому помогало, не жизнь бы настала, а сплошной праздник. Знай себе ходи, да направо-налево — по загривку…

— Ладно, — снова буркнул, давая понять, что вроде как не очень сердится. — Ты мне вот что, Алеша, сын Григорьевич, скажи: чем это меня опоили таким? Давеча вроде человеком был, а нонче — курица мокрая.

Тот глаза вытаращил от удивления.