Сергей Тимофеев - Из того ли то из города...

— Ну, добрый молодец, отвечай, зачем пожаловал, что за нужда тебя ко мне привела? — князь спрашивает.

— Прослышал я, княже, что тебе богатыри в дружину надобны, вот и пришел.

Оторопели те, кто услышал. Это ж надо, в таком виде — и в дружину. Смеется, аль ума при рождении не досталось?

Однако ж князь бросил окрест суровый взгляд, — ему решать, — и снова спросил:

— Звать-то тебя как, молодец? Из каких краев?

— Никитой звать. Из залешан я.

— Брешет! Как есть брешет! — вскочил один из братьев. Так ему обидно показалось, что и взгляд княжий ни во что. — У нас все как на подбор, а этот… колченогий…

Он еще что-то слово какое-то молвил, да не расслышать было из-за хохота, что по палате ухнул, как ведро в колодец.

— В дружину ему… богатырь… колченогий…

Сам князь не сдержался, прыснул.

А Илья стоит себе спокойненько, иногда чуть плечиком пожмет. Мол, и чего веселятся? Хромых не видали?

Почувствовал князь, отсмеявшись, что негоже получилось: и без того человек с изъяном, а тут, выходит, на смех подняли за то, в чем вовсе и не виноват. Конечно, не ему в дружину проситься, но и смеяться — негоже…

— Ты вот что, Никитушка, — говорит. — Не буду тебя больше ни об чем спрашивать, ни о подвигах твоих, ни кто тебя дружиной надоумил. Ты будь гостем моим, садись вон за тот стол, где младшие гридни сидят.

Не тут-то было.

— Уж ты батюшка князь стольный киевский, — Никита ему в ответ. — Не по чину место, не по силе честь: Сам ты, князь, сидишь со воронами, А меня садишь с воронятами.

Не по сердцу, ох, не по сердцу князю слова такие. Правду сказал Никита, не по чину честь была оказана. Повернулся к братьям.

— Вот что. Назвался гость незваный залешанином, вам и встречать, и провожать. Коль отказывается от встречи, за обиду почитает, так и проводите его на двор. Только не переусердствуйте. Не надобно, чтоб потом говаривали, будто у князя киевского богатыри над убогими потешаются.

Братьев дважды просить не надобно. Им тоже за обиду, что этакой-то залешанином назвался. Подошли с двух сторон, стали полегоньку попихивать, потихоньку поталкивать. А тот стоит себе, не шелохнется, ровно корни в пол пустил. Даже шапка у него на голове, и та не колыхнется. Посмелей братья за дело взялись, однако, с той же удачей. Никита же над ними насмехается.

— Ну и богатыри у тебя, князь, вдвоем с одним калекой справиться не могут. Ты уж, коль позабавиться решил, давай еще троих, а эти пущай отдохнут пока.

Ухватил братьев за загривки, да так лбами друг об дружку шарахнул — инда во дворе треск слыхать было. Отпустил — осели оба на пол, ровно мешки пустые.

Ого как! Ай да Никитушка залешанин. Только в обиду то князю показалось, что теперь иная молва пойдет-разлетится: будто его богатырей любой колченогий одолеть способен. Как тут не пожалеть, что из первых никого не приключилось.

Збродовичи подымаются. Они завсегда заолешан этих за никого почитали. Тому не дивятся, как хромой с ними обошелся; кому ж не ведомо, что видом ущербные иногда крепче красавцев бывают? Порешили промеж себя, кому гостя незваного взашей толкать, а кому по бокам идти, чтоб без сорому вышло — трое на одного!..

Ухватил один брат колченогого за плечи, силится повернуть — как бы не так. Скорей палаты княжеские повернутся, чем этот. Крякнул, поплевал на ладони, только было вдругорядь собрался, ан тот ему по голове кулаком — раз! Третий мешок на полу валяется.

Ну, от остальных безобразий дожидаться не стал. Хвать одного под глаз, другого — вот уже и пять мешков.

Тихо стало. Ничего понять не могут. Разве ж такое видано, чтоб не пойми кто эдак-то вот с богатырями княжескими обошелся?.. Полно, залешанин ли? А вдруг как чародей какой заявился?

Не стал Илья томить. Сорвал шапку, провел по лицу. Распрямился, плечи расправил.

Узнали его. Не сказать, чтоб удивились, скорее — будто ноша тяжкая с плач упала. Илья — другое дело, от него битым быть не зазорно. А тот и говорит:

— Эх, княже, не умеешь ты гостя на приезде учествовать!..

Посуровел князь, будто и не рад вовсе Илью увидеть. Взор мало что молнии не мечет.

— Так ведь и ты не с открытым лицом пришел, — переряженным. Не как в дом родной, как к недругам. Сказывали мне, про Костянтин-град… Ну да не теперь речь вести. Садись, где по праву сидишь, после потолкуем.

Сел Илья, зашумел пир, ровно ничего и не было. А ему что-то не пируется. Правду князь сказал, не родным он себя здесь чувствует…

…Жила-была на белом свете честная вдова, и звали ее Амельфа Тимофеевна. Вот ведь как случается. В городе Рязани, помнится, тоже честная вдова живет, и тоже Амельфа Тимофеевна. И сын-то у нее — из первых будет, Добрынюшка свет Никитинец. У той же, про которою речь идет, тоже сын есть, и тоже богатырь. Дюк Степанович. Только живет она не в Рязани, а в Волыни. Волынь — она к Киеву недавно приклонилась. Слава о богатырях киевских сюда с Алешей доспела. Дюк тогда в отлучке был, у короля на службе. Он западные границы королевства оберегал, а как вернулся — места его к Киеву отошли. Не захотелось ему более королю служить, что землю его уберечь не смог, ан и на поклон к новому владетелю идти зазорным посчитал. Так и жил себе, в свое удовольствие. Чего и не жить-то, коли богатства у него — на десятерых хватит, еще и останется… Потом же наскучило. Стали из Киева слухи доходить, о тамошнем житье-бытье, о богатырстве киевском, о подвигах. А тут что? Не с кем ни силушкой померяться, ни удалью молодецкой похвастаться. Ну, кого удивишь, что поехал раз на охоту, триста стрел пустил — триста утиц добыл. Ни одна стрела мимо не пролетела. Или вот трех орлов в поднебесье приметил. До них вполовину достретилить — и то не каждому, Дюк же всех трех сострелил играючи.