Михаил Савеличев - Лабиринт для Минотавра [litres]

Игра в четыре руки!

Именно так, в четыре руки! Пальцы движутся, игра на инструменте – самое привычное, чем только и мог заниматься Телониус. А Пасифия, довольная его присутствием, и его помощью, на мгновение положила голову ему на плечо, а затем, полуобернувшись к Корнелию, с вызовом произнесла:

– Теперь-то вы понимаете почему он – Телониус?! Понимаете?!

Сам Телониус ничего не понял и даже не представлял, какой спор мог возникнуть между Пасифией и Корнелием, да еще и по его поводу, но в ответ ободряюще потерся предплечьем о мать. Корнелий кивал, будто болванчик – древняя игрушка с приставленной головой. Однажды тронутая, она качается от одного плеча к другому, изображая высшую степень изумления. А еще он с силой ударял ладонями по костистым коленям, на свой манер пытаясь аккомпанировать дуэту.

Мелодия складывалась из многих ритмов с различными периодами и амплитудами. Она казалась планетарной системой, там десятки больших и малых небесных тел связаны друг с другом весьма непростыми отношениями.

– Воистину так, Телониус, – сказал Корнелий, и хотя комиссар продолжал сидеть в плетеном седалище, Телониусу показалось, будто он доверительно прошептал эти слова ему на ухо. – В нашем мире… нет-нет, не этом, но весьма похожем, жил-был музыкант по имени Телониус, он играл великолепный джаз. Почти такой же великолепный, – неожиданно хихикнул комиссар, – хотя и сыграно было на другом инструменте, в других мирах и по другому случаю… Но результат! Взгляните на результат, мой друг!

И вновь плыли по запутанным орбитам небесные тела, одно из них столь хорошо знакомо Телониусу – Венера! Под толстой оболочкой атмосферы скрывался раскаленный ад. Планетоид приближался, и нечто в нем происходило. Будто продолжалась невидимая до поры работа фабрик, Телониус и его работники тяжким трудом устанавливали их на поверхности планеты, чтобы запустить цикл терраформовки…

– Терраформовки? – переспросил Корнелий, продолжая сидеть в плетеном седалище, продолжая стоять рядом с ним, придерживая за плечи, продолжая шептать в ушное отверстие. – О да! Червоточина водой не пои, дай поиграть любимыми игрушками. Впрочем, как и с нелюбимыми, но он предпочитает их ломать. – Корнелий ткнул в клавишу стоящего на инструменте волнофона.

Возникло лицо. Глубоко залегшие вертикальные морщины на щеках, полуприкрытые глаза. Знакомый рисунок пятен. Конечно же! Он! Собственной персоной!

– Вы еще скажите ему, что у Венеры в девичестве имелось более короткое имя, – скривил губы Червоточин.

– Зачем? – Корнелий, сидящий в плетеном седалище и придерживающий Телониуса, будто направляя игру в четыре руки, пожал плечами. Ему наверняка пришлось долго искать в бесконечности действий крохотное мгновение еще и на это телодвижение. – Вы всё затеяли, Червоточин, вам и расхлебывать. У меня всегда имелось подозрение, что бог, создавший Землю, был подобен нам… Сколько ему еще догорать? Считаные эоны?

Червоточин поманил Телониуса, но он продолжал играть. Пасифия и вовсе не замечала происходившее вокруг нее, лишь изредка подталкивала локтем сидящего рядом сына, будто подначивая. А Корнелий, сидя в плетеном седалище, и Корнелий, стоящий рядом с ним, и Корнелий, вещающий из каких-то и вовсе невообразимых далей через самого себя, крошечной своей копии, «януса», попытался удержать его, но у него и на этот раз не получилось. Притяжение Венеры, его, Телониуса, Венеры, оказалось намного сильнее. Ведь мириады наноботов, изменивших ее, несли частицы наследственности его, Телониуса, а значит и Венера в какой-то мере дочь своего творца, огромная, пылающая, изрыгающая магму. Тяготение увлекало его, ее творца и отца, за собой. Диск планетоида стал плоским, потом вогнутым, а затем и вовсе провалился внутрь бесконечности, сингулярности. Такой же, что пожирала светило, но в то же время и другой, рассчитанной на Телониуса, и только на него, ибо когда открывается колодец на эоны эпох тому назад, малейшая неточность оборачивается смертельной опасностью, а какой еще может быть опасность, если цель твоего падения – смерть-цивилизация?

– Я вздрагиваю, когда слышу столь неуклюжий термин, Червоточин, – пожаловался сидящий в плетеном седалище Корнелий. – У вас дар на неудачные имена. Вы не могли придумать нечто благозвучное? А это ваше самоназвание – Червоточин! Словно вас до сих пор точит червь сомнения, право же! Чем не угодила исконная самоидентификация? Но смерть-цивилизация… я умываю руки! Единственное, в чем вы попали в цель, возможно и не целясь, так это с Телониусом. Хотя никто, кто знал вас, а я говорил почти со всеми, не упомянул ваш интерес к джазу… Или я приписываю вам то, чего и не было, а? Червоточин? – Корнелий стиснул костлявыми, без перепонок, пальцами плечо Телониуса, наклонился к волнофону и постучал по экрану.