Дмитрий Тагунов - На пороге [Сборник]

Вечерело. Залаяли на окраине села собаки. По грязной улочке, кое-где накрытой гнилыми прогнувшимися досками, прогремел вельможеский экипаж.

— Разъездились бары, — неодобрительно кудахчет старуха, шедшая по ту сторону улицы и схватившаяся за серый зубчатый забор. Сердито погрозила кулачком экипажу.

Николай затянулся в последний раз и бросил самокрутку в грязь. Сплюнул, но не попал в едва живой уголёк. Нахмурился.

За его спиной в тёплой уютной избе творилось действо. Хата ломилась от чужого люда, пришедшего кто поучаствовать, а кто и просто поглазеть. Марфуша — его Марфуша — рожала.

Дверь приоткрылась, и в вечерний сумрак высунулась сморщенная рожица.

— Колька, чего расселся, окаянный! А ну, водичку с колодцу натаскай-ка! Да шевелись, увалень, а не то я тебя веничком-то, ну! Пошёл, кому говорю.

Николай подчинился. Воды принести — это плёвое дело. Ему бы сейчас туда, внутрь, к Марфе. Да не пускают старухи, тудыть их растуды!

Загремело колодезное колесо. Ведро лязгнуло, упав в воду, быстро зачерпнулось холодной чернотой и медленно, со скрипом поползло к небу. Раз ведёрко, два ведёрко, три…

И хватит пока. Постучал им туда в дверь, забирайте, мол. И безмолвно уселся обратно на крылечко. Курить больше не хотелось. На небе повисли серые комья небольших туч. Приглядишься — вроде недвижно висят. А отвлечёшься, так уже сместились, и когда успели только…

— Колян! — громкий шёпот отвлёк от дум. Николай скосил взгляд. За крыльцом прятался Васька, собутыльник давний. — Ну чаво там?

Николай посмотрел на дверь, скривился и только со вздохом махнул рукой.

— Ай!..

— Ну тык давай со мной! Горло промочим. Вернёшься, а там, глядишь, отмучались. А?

Делать это было строжайше запрещено. Не старухами — Марфой. Не нравилось ей это мужнино пристрастие к крепенькому. Боялась она его. Но сегодня, наверное, можно…

Посомневавшись для виду, Николай согласно крякнул, медленно поднялся, оттряхивая зад, и, соскочив со ступенек, негромко сказал:

— А, давай.

Поздней ночью грохнула дверь, и на пороге возник Николай. Пьяный, почерневший, с каменным лицом. Стоял, покачивался, смотрел. Повитуха, увидав его, испытала желание поскорее исчезнуть. Но седины придали бесстрашия, и она подступила к мужику.

— Ну что шумишь, медведь, детишек разбудишь! — негромко, но решительно шикнула она.

— Уйди, — пьяным голосом сказал Николай и рукой попытался убрать старуху в сторону. Та не поддалась и загородила проход.

— Не спросил даже, как там Марфуша твоя! Тяжело ль ей было! Чучело ты огородное! Не зря говорят, не пара ты ей. Такая справная баба, ты с неё пылинки сдувать должён, а ты!

— Уйди, говорю! — еле ворочая языком, уже громче потребовал Николай.

— Да не шуми ты! Спит Марфа. И детишки спят. Трое их народилось, трудно Марфуше пришлось.

При упоминании о тройне во взгляде мужика возник огонёк разума. Подумав с видимым усилием, он всё же спросил:

— Пацаны есть?

— Девки!

Николай недовольно хмыкнул, но развернулся и вышел обратно в ночь.

Навсегда осталось в памяти воспоминание, как отец шёл топить котят. Кольке тогда едва восемь исполнилось. Всё увивался следом, рыдал, размазывая сопли, и просил, кричал, умолял пощадить.

— Пшёл, щенок! — огрызался отец. — К матери ступай! Нех тебе тут делать.

— Папка! Ну папка! Ну стой! Ну не надо! Пожалуйста, папка!

— Да отцепись ты, сопляк!

Батя отмахнулся, зацепив пацана, и Колька упал в грязь с разбитым носом. Вспомнилось, как Ряшка, кошка домашняя, долго ходила с большим животом. Как надрывно мяукала, начав рожать. Как заботилась о крохотных, слепых и голосящих отпрысках. И всё это было зря.

«Всё равно топить!», хохотал за ужином батька. Всё равно…

Марфа в ужасе вскрикнула. Чувство тревоги выхватило её из сна. И ярче солнца вспыхнула страшная мысль: дети в беде.

Женщина осмотрелась в темноте. Нагнулась к люльке, надеясь хотя бы услышать тихое сопение девочек. Прислушалась. Но услышала лишь похрапывание двух бабок за стенкой.

Детей не было.

В чём есть вырвалась она в ночь. Непослушные ноги подкашивались. Горело ноющей болью естество. Слабость неохотно отступала, прогоняемая тревогой.

Детский плач был слышен со стороны озера.

За всё, что недодали в жизни. За всё, что причинили, за всю боль и всю несправедливость. Месть — тоже способ восстановить справедливость. Так ему казалось.

За тех котят, которые так никогда и не выросли. За сбежавшую Ряшку. За разбитый нос. За проигранные драки. За страшные побои. За ненависть.