Гуго Вормсбехер - Куда идём?

Но для нас главное в другом: в том, как отразился этот процесс на сохранении, а точнее, на подавлении, дискредитации всего национального.

Ведь нацизм возник как крайняя реакция на национальное унижение, испытанное Германией после поражения в Первой мировой войне. Всесторонне эксплуатируя это чувство, он несомненно играл для масс и роль защитника национальных интересов ( национал -социализм, т. е. не для всех народов социальное благополучие, а именно для своего). Утверждая и превознося все национальное: историю, культуру, искусство, свой народ, язык, страну, он утверждал вместо чувства униженности всего национального чувство гордости за все национальное, чувство превосходства всего национального. Именно в практике этого процесса смог нацизм так быстро увлечь, сплотить и направить против всех на гибель свой народ.

Денацификация поэтому не могла стать просто вытравливанием нацизма; она должна была коснуться и всего, что он использовал как питательную среду за время национального затмения разума. Нацизм был признан однозначно плохим, как до этого царизм и после него советская власть в России. При этом всегда непонятно, чем же голое зло привлекает миллионы людей в разных странах? Но это типично: враг всегда чудовище, тем более поверженный враг. А следовательно, однозначно плохим было и все, что хоть как-то было с ним связано. И тем более то, что он считал положительным или использовал в своих целях. А значит, национальная история — плоха, национальная культура — плоха, национальные обычаи, традиции, ценности, все немецкое, русское, советское — плохо и только плохо. Каким тотально плохим бывает все немецкое — старшему поколению российских немцев рассказывать не надо. Старшему поколению германских немцев, надо полагать, тоже. С нацистским прошлым надо было кончать. И как в конце войны был разрушен дотла мирный город Дрезден (за то, что в нем была национальная художественная галерея?), как уже после войны разрушили предприятия, "работавшие на войну" (а есть ли во время войны предприятия, не работающие на войну?), чтобы построить затем их снова, так теперь разрушалось главное — уважение и трепетное отношение ко всему национальному, без чего уже не может быть ни нации, ни народа.

Хорошо хоть, что не разрушили дороги, по которым ездили нацисты, не запретили национальные блюда, которые они ели, не запретили все слова немецкого языка, которыми они пользовались, а только часть их… Тоталитарные идеологии — большевизм, нацизм или маоизм, обладают одной общей чертой: их действия в конце концов вызывают, в нарушение третьего закона Ньютона, не равное, а превосходящее противодействие, причем часто превосходящее и по своей интеллектуальной ограниченности.

"Здесь был Вася" — нередко красуется надпись на стенах здания, памятника или в вагонах поезда, и сразу видно, кто здесь был. Надпись стараются стереть или закрасить. На всей послевоенной Германии стояла надпись: "Здесь был фашизм". Но вместо того, чтобы стереть эту надпись, старались стереть все, на чем, чем и кем она была или могла вообще быть написана, даже в будущем. Но фашизм использовал и возвеличил до мании все самое ценное, что есть у народа, что составляет его суть; он объединил под собой все: "Один народ — одно государство — один фюрер!"; он привил народу не только чувство национального превосходства, но и чувство национального эгоизма, чувство национальной безответственности и безнаказанности: блиц-победы способствовали этому как нельзя лучше. В общем, все немецкое — лучше всего, превыше всего, сильнее всего.

Покончить с фашизмом сейчас и навсегда означало при такой установке покончить практически со всем национальным, т. е. немецким, унизив его до степени вины. Потому что как в России после войны все немецкое означало фашистское и враждебное, так и в Германии для оккупационных властей национальное практически означало нацистское

И если учесть, что при всякой новой власти, тем более оккупационной, в нее выдвигаются не выразители интересов народа, а как правило те, кто готов сотрудничать с кем угодно и когда угодно, те, у кого атрофировано вообще чувство национального и кто готов это национальное всячески дискредитировать, подавлять и уничтожать и может это делать с особым умением, т. к. знает, о чем идет речь, — то представить себе тогдашний процесс "денацификации" нетрудно. Фактически он стал процессом "денациолизации" — и в смысле разрушения нации, и в смысле разрушения всего национального, в смысле дискредитации всего немецкого. То, что даже сегодня немцы Германии стараются называть себя не немцами, а "европейцами" — следствие, по которому ясно предстают и причины, и процессы. Мало кто осмелится сегодня сказать в Германии: "Я горжусь тем, что я немец!" — это воспринимается как вопиющая недоработка того процесса "денацификации".