Татьяна Коростышевская - Сыскарь чародейского приказа [litres]

– Может, ее неклюд спугнул? – предположил шеф.

– Нет, Бесник пришел позже, когда Ляля уже отбыла. Она куда-то отправилась, а потом вернулась, чтоб… Шеф, Мамаев у нее!

Семен Аристархович поднялся с диванчика, где все это время сидел, подошел к пристенному шкапчику, достал оттуда плоскую охотничью флягу и от души к ней приложился.

– Давайте, Попович, по пунктам.

– Первое – из приказа Ляля везла меня в своей коляске. На багажной полке лежал кофр, шляпная картонка и некий тюк, по очертаниям и размерам вполне схожий с запакованным человеческим телом, я еще пошутила по этому поводу. Ольга Петровна сказала, что все это – гардероб для посещения театра, но в комнату ко мне внесли только кофр и картонку. Второе – Мамаева после того, как он покинул вчера приказ, никто не видел. Кстати, может, он приказ и не покидал вовсе, надо посмотреть в книге приходов и уходов.

Зорин сорвался с места, и через две минуты чардеи, согнав меня со стола, рассматривали искомую книгу.

– Вы правы, отметки нет. Дальше! Как это связано с тем, что ей пришлось вернуться?

– На багажной полке места больше не оставалось, – подняла я вверх палец. – Ей пришлось сначала Эльдара куда-то определить. А это значит, что логово нашего паука-убийцы в черте города, потому что дальше она его увезти просто по времени не смогла бы. А еще, что она не убивать меня собиралась, а похитить.

– Браво, – немножко недоверчиво проговорил шеф. – Она вернулась со своим помощником, задержалась у вашей двери.

– Я там записку пришпилила, где меня разыскать можно, на случай, если вы в приказ неожиданно призовете.

Его высокородие покачал львиною головою, как бы устав удивляться моим фанабериям:

– Кстати, Иван Иванович, выжил ли ночной тать, истребленный квартирной хозяйкой нашей Евангелины Романовны?

– Нет, – Зорин будто очнулся ото сна, во время которого осматривал меня с радостным недоумением. – Я его внизу велел положить, у ледника.

– Идем, я хочу посмотреть, – велел шеф. – Вы, Попович, здесь нас подождите.

– Ну уж нет. – Я уже завязывала под подбородком шляпные ленты.

– Не горячись, Гелюшка, – попросил Зорин. – Опять плохо станет.

Они думают, я покойников боюсь?! Ну да, боюсь. Однако рано или поздно эту боязнь все одно придется превозмочь. Так почему бы не теперь?

И это оказалось не страшно, только муторно и чуточку противно. Неклюд Палюля лежал на жестяной столешнице и выглядел примерно так же, как я его видела в последний раз. За исключением того, что был мертв и вообще походил более на головешку. Некогда яркая его рубаха горелыми лохмотьями прикрывала грудь.

– Попович, к стене, – скомандовал шеф, надевая черные перчатки тонкой кожи. – Ваня, голыми руками не хватай.

Зорин тоже взял перчатки из ящика, стоящего у стены.

– Начали? – Он забормотал что-то, привычно запахло скошенной травой и молоком, Зорин замолчал, лишь ритмично покачиваясь из стороны в сторону.

– Почему он до костей не сгорел? – Я перфектно боролась с тошнотой.

– Твоя хозяйка, Гелюшка, его не до смерти пришибла, – оторвался от волшбы Зорин. – Он успел на нижний этаж доползти, а там на него ванна упала, вот и сохранился.

– Вы мешаете, Попович, – шикнул на меня Крестовский.

– Прошу прощения. А где многоглазие, о котором тетя Луша говорила? Две глазные впадины у него, я точно вижу! А вот никаких хелицер что-то не примечаю.

– Потому что после неклюдовой смерти, Попович, – шеф явно терял терпение, доставая из-за обшлага тонкий плоский нож, я только надеялась, что не по мою душу, – его внутренний зверь предпочитает затаиться, прежде чем и самому умереть. Если я когда-нибудь в порыве ревности пришибу вашего Бесника, вы сможете в этом убедиться.

Про ревность я не поняла, но спросила о другом:

– А разве «печатью отвержения» того зверя не изгоняют?

– Запирают, а душу изгнанника вручают темным силам. То, что сидело в этом неклюде, – тот самый его внутренний зверь, только трансформированный под действием…

Лохмотья на груди неклюда разошлись в стороны, обнажив торс, поросший редкими седыми волосами. Точно по центру грудины я увидела клеймо – десятиногого паука, заключенного в круг. Кожа, и без того обезображенная ожогом клейма, там, где обозначалось паучье брюхо, была повреждена, наружу из-под нее торчала длинная, пядей четырех, суставчатая лапа с острым когтем на конце. Лапа шевелилась, именно ее движение заставило распахнуться одежду покойника. Крестовский подскочил к столу, занося нож. Я опрометью выскочила из комнаты, решив, что перестану бояться покойников как-нибудь в другой раз, и вернулась в кабинет к диванчику и графину с водой.