Татьяна Коростышевская - Сыскарь чародейского приказа [litres]

Шеф пошатнулся. Я испугалась:

– Что с вами? Опять лихорадка? Пойдемте ко мне, я вас чаем напою…

Я подхватила начальство под руку и потащила к калитке. Задвижка заедала, я вечно с ней мучаюсь, но Семен Аристархович как-то по-особенному приподнял створку и калитка послушно открылась. Мы прошли по садовой дорожке, выложенной изразцовой плиткой, поднялись на веранду, я распахнула дверь.

– Вы так доверчивы, – пробормотал Крестовский, входя в мое жилище.

Я так и не поняла, что он имеет в виду – то, что я двери на ключ не запираю, или то, что вечером мужчин в дом привожу.

Я пригласила шефа в гостиную, сама принявшись хлопотать на кухоньке. Ужин у меня был знатный – и запеченное мясо, и пирог с грибами, и даже наваристый суп, над которым я колдовала накануне часа два, не меньше.

Пока я разогревала снедь на плите, шеф возился в дальнем углу, где была кладовка с оставшимся еще от предыдущих хозяев хламом, который мне все недосуг разобрать, потом протиснулся мимо меня к рукомойнику, набрал воды в похожую на спортивный кубок вазу. Так что сервировка нашего стола дополнилась еще и букетом бледно-розовых лилий.

Я догадывалась, что положено развлекать гостя непринужденным разговором, но на меня, обычно на слово скорую, напал какой-то ступор. Мы сели за стол подобно супружеской паре, которая состоит в браке не первый десяток лет. Его превосходительство с аппетитом откушал, немногословно, но искренне похвалил мою стряпню. Я покраснела от удовольствия, сразу же себя за это возненавидя. Это же первое унижение для любой женщины, когда ей на ее место на кухне указывают! Я же возмутиться должна да ответить хлестко, вместо этого я спросила:

– Чаю?

– Сядьте, Попович, – велел шеф. – Нам нужно поговорить.

– Вся внимание. – Я присела за стол и сложила руки перед собой, они почему-то дрожали.

– Вы можете мне объяснить, как за вами ухаживать?

– Как за мной что?

Мне показалось, что я ослышалась, или оглохла, или сошла с ума, или все это одновременно.

– Вы не могли не заметить моих чувств, – монотонно продолжал шеф, – но предпочитаете делать вид неосведомленный, тем самым…

– То есть, – перебила я с нажимом, – вы хотите сказать, что я как-то неподобающе себя по отношению к вам повела?

– Я хочу сказать, что был бы признателен, если бы вы обозначили для меня некие вехи…

– То есть, – я прибавила громкости, – по-вашему, я должна первой броситься к вам в объятия, чтоб тем самым обозначить ваши вехи?

– А вы можете?

– Я девушка!

– А представлялись суфражисткой.

Я встала и грохнула кулаками по столешнице:

– Не играйте словами! Я вожусь с вами, кормлю и привечаю. Каких намеков вам еще надо? Канкан на столе сплясать? Да я на этот дурацкий суп для вас два часа жизни убила!

– Вы не могли знать, что я зайду. – Шеф, кажется, слегка струхнул.

Ну я-то в гневе страшна, особенно ежели вожжа под хвост попадет. А сейчас именно такой момент был. Ну зачем, зачем он так со мной? Из пламени в лед, то целует страстно, а через полчаса даже взглядом не удостоит, то свидания сулит, а то забывает сразу же. Чувств я его не заметила?

На глаза навернулись слезы, бабьи такие, от обиды, я побрела к вешалке, где оставила свой сюртук, чтоб достать из кармана носовой платок. Крестовский приблизился сзади, прикоснулся к плечу, накатила привычная слабость. Но так как та гипотетическая вожжа все еще была под гипотетическим хвостом, я резко развернулась и произвела бросок через бедро с последующим добиванием. Ну то есть на добивание времени не хватило – шеф завалился на спину, успев подсечь меня под колени, так что я упала сверху – грудью на грудь, как тогда, в подвале чародейского приказа. И сердце забилось часто, мне хотелось думать, что от физических усилий, или от злобы, или…

– Горазда ты, Евангелина Романовна, вехи обозначать, – сказал шеф и поцеловал меня в уголок рта.

Я пыталась подняться, чтоб хоть какое-то достоинство сберечь, но он не дал, удержав за спину:

– Теперь моя очередь обозначить, – и опять поцеловал, да так, что меня огнем обожгло, глубоко, властно, сладко.

– Я нес тебе цветы, чудо мое рыжее, а потом струсил, как мальчишка. Ты такая строгая была, отстраненная.

– Сам ты… чудо… рыжее… мое….

И каждое из этих слов было почти таким же сладким, как наши поцелуи.

А письмо маменьке я отправила только на следующий день.