Сабаа Тахир - Уголек в пепле

— Не имеет значения.

— Нет, имеет. Конечно же имеет. Потому что ты — не зло. — Это мысль была словно откровение и так меня ошеломила, что захотелось, чтобы и он тоже это понял. — Ты не такой, как все. Ты убивал ради спасения. Для тебя другие на первом месте. Ты не такой… не такой, как я.

Я не могла заставить себя смотреть на Витуриуса.

— В день облавы я убежала. — Слова лились из меня как река, слишком долго сдерживаемая плотиной. — Дедушку и бабушку убили. Маска схватил моего брата. Дарин велел мне бежать, хотя нуждался во мне. Я должна была помочь ему, но не смогла. Нет.

Я уперлась кулаками в бедра.

— Я не помогла. Я предпочла сбежать, как трусиха. Все еще не могу этого осознать. Я должна была остаться, даже если это означало смерть.

От стыда я опустила глаза. Элиас взял меня за подбородок и поднял лицо вверх. Запах чистоты окружил меня.

— Как ты сама сказала, Лайя, — он заставил посмотреть ему в глаза, — в жизни должна быть надежда. Если бы ты не сбежала, то погибла бы. И Дарин тоже.

Он убрал руку и снова сел.

— Маски не любят, когда им бросают вызов. Он заставил бы тебя заплатить за это.

— Это не важно.

На губах Витуриуса появилась острая как нож улыбка.

— Взгляни на нас, — сказал он. — Рабыня и маска убеждают друг друга, что они не зло. У Пророков есть чувство юмора, не так ли?

Я обхватила рукоять кинжала, который дал мне Витуриус, и горячий гнев затопил меня. Гнев на Пророков — за то, что позволили думать, что меня ведут на допрос; на Коменданта — за то, что обрекла собственного ребенка на мучительную смерть; на Блэклиф — за то, что воспитал этого ребенка как убийцу; на родителей — за то, что умерли; на брата — за то, что пошел в ученики к меченосцу; на Мэйзена — за его требования и секреты; на Империю и ее полный и беспощадный контроль над нашими жизнями.

Мне хотелось бросить вызов им всем — Империи, Коменданту, Ополчению. Я подумала, откуда исходит это желание, и мой браслет внезапно стал горячим. Возможно, мне досталось от матери больше, чем я думала.

— Может, нам не обязательно быть рабыней и маской, — я уронила кинжал. — Может, сегодня ночью мы будем просто Лайей и Элиасом?

Осмелев, я коснулась и потянула за край его маски, которая никогда не являлась частью его самого. Она сопротивлялась, но сейчас мне хотелось снять ее. Хотелось видеть лицо юноши, с которым говорила всю ночь, а не маску, каким я его всегда считала. Поэтому я дернула сильнее, и маска с шипением упала мне в руки. Обратная сторона маски была сплошь покрыта острыми шипами, влажными от крови. Татуировка на шее Витуриуса блестела от дюжины крошечных ран.

— Прости, — вымолвила я. — Я не знала…

Элиас посмотрел мне в глаза, и в его взгляде появилось нечто неясное, вспышка эмоций, окатившая мою кожу жаркой волной.

— Я рад, что ты сняла ее.

Мне бы стоило отвести взгляд, но я не могла. Его глаза ничуть не походили на материнские. Ее — напоминали осколки битого серого стекла, но глаза Элиаса в обрамлении темных ресниц имели более глубокий насыщенный оттенок грозового облака. Они притягивали, гипнотизировали, отказывались отпустить. Я подняла руку и неуверенно коснулась пальцами его щеки. Почувствовала под ладонью грубую щетину.

Перед глазами мелькнуло лицо Кинана, но тотчас исчезло. Он не здесь, он — далеко, полностью посвящен Ополчению. А Элиас рядом, предо мной, теплый, красивый, надломленный.

Он — меченосец. Маска.

Но не здесь. Не сегодня, не в этой комнате. Сейчас он просто Элиас, а я просто Лайя, и мы оба тонем во взглядах друг друга.

— Лайя, — в его голосе, в его глазах чувствовалась мольба. Что это значило? Он хотел, чтобы я отошла? Он хотел, чтобы я подошла ближе?

Я привстала на цыпочки, и в то же время он наклонил лицо. Его губы оказались мягкими, мягче, чем я представляла, но были горьки от отчаяния. Поцелуй говорил. Просил. Позволь мне забыть, забыть, забыть.

Плащ соскользнул с моих плеч, и я прильнула к нему. Он прижал меня к груди, гладя по спине, бедрам, прижимая крепче и крепче. Я выгнулась навстречу ему, наслаждаясь его силой, огнем, этой странной алхимией между нами, что сплетала нас, сжигала, растворяла нас друг в друге. Затем он отпрянул, держа руки перед собой.

— Прости, — сказал он. — Прости. Я не хотел. Я — маска, а ты — рабыня, и я не должен был…

— Все нормально. — Мои губы горели. — Я сама все начала.

Мы смотрели друг на друга, и он выглядел таким смущенным, так злился на себя, что я не сдержала улыбку. Печаль, смущение, желание пронзили меня. Он поднял плащ с пола и подал мне, пряча глаза.