Лев Гроссман - Волшебники

Никто из них не помнил, как Квентин здесь оказался, — вникать в истории случайных пациентов человечьего рода было у них не в обычае. Лечащий врач Квентина, крайне серьезная особа по имени Астра Алфея Аканта, под большим нажимом припомнила, что какие-то человеческие особи, необычайно грязные и оборванные, притащили к ним Квентина на самодельных носилках. Без сознания, в глубоком шоке, с переломами ребер и практически оторванной верхней конечностью. Кентавры, не терпящие подобного беспорядка и признательные людям за избавление Филлори от Мартина Четуина, незамедлительно взялись за его лечение.

Люди пробыли здесь поблизости еще пару месяцев, пока кентавры оплетали покалеченное тело Квентина своей лесной магией — но потом, не веря, что он когда-либо выйдет из комы, все же ушли.

Он имел полное право злиться, что его бросили в Филлори, отрезав все пути возвращения в родной мир, но вместо злости испытывал трусливое облегчение. Теперь ему не придется смотреть им в глаза, не придется сгорать от стыда. Жаль, конечно, что он не умер, но Филлори обеспечит ему полную изоляцию, почти эквивалентную смерти. Все к лучшему. Его душевные раны не исцелит никакая магия.

Квентин был еще слаб и много времени проводил в постели, давая отдых атрофированным мышцам. Он чувствовал себя пустой оболочкой, грубо содранной с тела кожей. При некотором усилии он мог оживить в памяти старые ощущения — не те, что имели отношение к Филлори или Брекбиллсу, а по-настоящему старые, безопасные. Запах масляных красок, которыми пользовалась мать; мутно-зеленый канал Гоэнус; сморщенные губы Джулии, играющей на гобое; ураган, который он видел лет в восемь, отдыхая с родителями в штате Мэн: они подкинули в воздух свои свитера и смотрели, помирая со смеху, как те уплывают за соседский забор. За окном у него цвела вишня, и он часами смотрел на ее ветки, каждая из которых колыхалась по-своему.

Иногда, набравшись смелости, он вспоминал, как был гусем и летел на юг, почти соприкасаясь крыльями с Элис. Летел, поддерживаемый упругими массами воздуха, и смотрел себе вниз на загогулины рек. Будь это теперь, он твердо запомнил бы, что надо посмотреть плато Наска в Перу. Попросить бы профессора Ван дер Веге снова превратить его в гуся. Так он и жил бы всегда, так бы и умер, забыв, что когда-то был человеком. Еще ему вспоминался день, проведенный с Элис на крыше Коттеджа. Они хотели подшутить над другими физиками, но те так и не пришли, поэтому они просто валялись на теплой черепице, смотрели в небо и говорили о пустяках.

Так прошло несколько дней. Выздоравливающее тело требовало движения, мозг — новых впечатлений: старых ему ненадолго хватило.

Крепнущее здоровье не оставляло Квентину выбора. Скоро он выволок свой ходячий скелет наружу и начал исследовать территорию. Отрезанный от прошлого и вообще от всего, что знал, он чувствовал себя нематериальным, как призрак. Монастырь — кентавры называли его Убежищем — изобиловал каменными аркадами, высоченными деревьями и широкими ухоженными дорожками. Квентину теперь постоянно хотелось есть, а кентавры, строгие вегетарианцы, были настоящими волшебниками по части салатов. На стол ставились огромные деревянные миски со шпинатом, латуком, рукколой, зелеными одуванчиками — все это изобилие заправлялось маслом и специями. Были у кентавров и ванны, шесть каменных прямоугольных прудов с разной температурой воды. Квентину они напоминали римские бани в доме родителей Элис. Он и плавал в них, и нырял. Когда свет наверху начинал меркнуть, мозжечок — подавать жалобы, а уши — болеть, он еле-еле доставал руками до дна.

Собственная память представлялась ему таким же глубоким прудом, затянутым тонюсенькой корочкой льда. Провалишься — попадешь в темные, лишенные кислорода воды, где обитают хищные воспоминания. Отловить бы их и упрятать куда подальше, но как? Лед проламывался в самые неожиданные моменты: когда Квентин ловил на себе взгляд говорящего бурундучка, когда кентавресса-сиделка вдруг проявляла заботу к нему, когда он случайно видел свое отражение в зеркале. Чудовища всплывали из глубин, к глазам подступали слезы, и Квентин спасался бегством.

Его скорбь по Элис приобретала все новые измерения. Ему казалось, что только в те несколько последних часов он по-настоящему увидел ее и по-настоящему полюбил. Теперь она перестала существовать, как стеклянная фигурка, сотворенная ею в день их знакомства, и остаток жизни лежал перед ним, как нудный постскриптум.