Андрей Дмитрук - Сувер

Сидящие кутались в накидки цвета воронова крыла; лица их скрывали одинаковые, с полумесяцами улыбок, белые маски. Маски без прорезанных глазниц. Каждый раз, когда министер видел их, он неизменно вспоминал две фразы магуса-наставника. «На высшей ступени познания чёрное — это белое и белое — это чёрное…» «Тому, кто видит в благодатной Тьме, ни к чему земные глаза, воспринимающие лишь пустой, поверхностный свет». Вспоминал — и думал столь же неизменно: а есть ли глаза под масками Шестерых или, может быть, они выжжены за ненадобностью? Вспоминал, думал… и со столь же неотвратимой повторяемостью забывал о своих мыслях, пришедших в Доме Власти.

Все маски как одна обернулись к вошедшему.

Перестукнув каблуками и уронив голову, связист выбросил перед собой руку с конвертом. Что-то резко вырвало ношу из пальцев и отнесло её на середину стола.

Миссия была выполнена. Никто не сказал ни слова, но молодой человек понял, что его благодарят и разрешают удалиться. Прижав руку к сердцу, не поднимая глаз, он попятился. Разошлись и вновь сомкнулись за ним створки дверей.

Министер не мог видеть, как пятеро неторопливо развернули свои накидки и сняли маски. К счастью своему — не мог. Тот, кто сидел справа от пустого кресла, иссохшей рукой с длинными острыми ногтями провёл над нераскрытым конвертом. Ладонью описал круг над ним… раз, другой, третий. И сказал, почтительно обращаясь в пустоту:

— Инкэри уже на месте, Неименуемый. Скоро он приступит к основному делу.

…Молодой человек с любопытством глядел на небо. Низко над проспектом, над серыми башнями плыл клин кораблей. Летели грузовые баржи, трёхтрубные, широкодонные; можно было различить ряды заклёпок на брюхе и каркасы полупрозрачных крыльев.

Баржи ушли за кровлю, оставив медлительные реки дыма и затихающий сумрачный рокот. А связист всё смотрел им вслед, лихорадочно припоминая: зачем это он вдруг передал своё место у панели напарнику и отправился в центр столицы? Что он тут делал, да ещё на дежурном парокате? Нет, положительно надо отдохнуть — и как следует встряхнуться ночью…

— А это ремесло, брат, у нас ещё от тех идёт, кто Солнцебога высекал. Мастер передаёт ученику, тот — своему, и так до сей поры.

Сидя на лавке у обеденного стола, Ратхай внимательно следил за гостем. Со двора нёсся озорной перестук, это подмастерья сколачивали навес для воздушной ладьи, — она теперь стояла в усадьбе у ганапата.

Инкэри в который раз обходил горницу, останавливаясь и молча восхищаясь каждым деревянным раскрашенным рельефом, — а ими были сплошь заняты простенки между окнами.

Наконец, указав на особо выразительную группу, — дед-валунник в серой круглой шапке со своей тоненькой внучкой-каменицей кормят угревшихся на глыбе ящериц, — гость промолвил:

— Да, истинное художество. У нас такого не сыщешь. — Щёлкнул длинными белыми пальцами, подыскивая слово. — Это — тёплое.

Отпив из кружки ядрёного пива, Ратхай вытер усы:

— Не устаю я дивиться на тебя, человече! Вот, слушаю и думаю: как ты умудрился выучить наш язык? Ведь раньше здесь не бывал… не бывал?

— Нет.

— Ага. А говоришь свободно, да не так, как простые мужики говорят, а, к примеру, как наши виданы или священники.

Присев к столу, Инкэри также отхлебнул пива, разломил кусок чёрного пахучего хлеба.

— Когда мы, купцы, отправляемся в чужую землю, — готовимся хорошо. Есть способы — за день, за два изучить любой язык.

Ганапат пристально разглядывал лицо гостя — узкое, почти бескровное, с короткой чёрной, будто опалённой, бородой, обегающей щёки, и такими же волосами до плеч. Инкэри был в своей домашней одежде: тесно облегающей рубахе цвета свинца и мягких узких брюках.

— И другое мне дивно, брат. После свадьбы, после двух таких дней да двух ночей бессонных — и покрепче тебя мужик свалился бы. А ты, гляжу, свеженький да весёлый, девок щиплешь.

— Ха! — Чужак передёрнул плечами. — Дни-то нынче с воробьиный нос — раз, два, и прошёл.

— Зато ночи длинные.

— Ну, они вроде и тебе нипочём. Ещё, помнится, наутро третьего дня молодых из спальни встречал с полной чарой!..

Тёмно-синие, смеющиеся глаза Инкэри, почти не мигая, смотрели на ганапата. Каждый раз, когда чужестранец глядел в упор, что-то сжималось в Ратхаевой груди и предательски холодел лоб. Вот и сейчас. Чтобы скрыть непонятную тревогу, Ратхай молодецки крякнул и подбоченился:

— Э-э, брат, я — другое дело! Начинал-то ведь кем, — простым рудокопом. Рудознатцы меня до сих пор старшим считают. Меня бревном не свалишь. А вот ты-то… чем держишься?