Вероника Батхен - Лигр [litres]

Это имя не подходило ей, как не подходит коктейльное платье для похода на птичий рынок. Он пробовал другие варианты, надеясь, что она услышит свое и остановится, обернется, рассмотрит и наконец увидит его.

– Олеся!

– Оксана!

– Юленька!

Дрожащими пальцами он рванул ворот, потом, ломая ногти и прищемляя дряблый пергамент кожи на горле, нащупал верхний узел шва и, взвыв по-звериному, изо всех сил потянул, понимая, что если коновал постарался не на совесть, и хитрые внутренние узлы сейчас не развяжутся сами собой, его пупок окажется на кадыке, а потом, если продолжать это размашистое движение рукой снизу-слева вправо-вверх, он сам себя вывернет наизнанку. Но все случилось так, как и обещал коновал Журабов, который штопал его после сабельной атаки курдских староверов на Торжок, и грудь с животом просто распались по средней линии зияющей вертикалью раны, набив вывалившимися внутренностями рубашку, как набивают яблоками наволочку вместо мешка.

От него шарахнулись, крича почему-то городового, и в ответ где-то неподалеку заржала пронзительно милицейская лошадь, тонконогая, изящная, в белых носочках. Ее седок закрутил по сторонам головой, цепко оглядывая площадь из-под козырька белого пробкового шлема; рыжие буденновские усищи под его носом зашевелились в такт движениям хищно раздувающихся ноздрей.

– Вот, вот, смотри! – кричал он, вздымая над головой густо испачканную кровью руку, в которой был зажат какой-то омерзительного вида кусок гниющего мяса. – Маруся, солнышко мое! Все для тебя, милая! Все мое – твое! Вот сердечко возьми себе навсегда, только не убегай! Мне без тебя и жизнь – не жизнь!

Волны зловония окутали его, и толпа хлынула прочь, разбегаясь кругами, вроде тех, что бегут по воде от брошенного в нее камня. Усач-милиционер аккуратно развернул лошадь и сперва рысью, а потом уже и галопом устремился навстречу окровавленному безумцу. Поравнявшись с ним, поднял лошадь на дыбы и с оттягом, по-кавалерийски, развалил сумасшедшего от плеча до пояса шашкой, как в старые добрые революционные времена.

Перепуганная девица тряслась и рыдала у граненого стакана, не в силах справиться с истерикой. Постовой, как мог, утешал ее, предлагая поочередно то воды, то водки, украдкой пронесенной на пост в мятой армейской фляге.

Дама никак не успокаивалась, и тогда конный милиционер, подумав, на всякий случай развалил шашкой и ее.

Они перехватили его у съезда на МКАД. Сгрузили общими усилиями багаж с «ГАЗона»-полуторки; подумав, расстреляли простодушного дедка-водилу сквозь фанерные двери кабины.

– Ого, – сказал первый из церберов. – Это уже не чемодан. Это целый сундук. Причем не из маленьких.

– Так надо, – пожал он плечами. – В обычном чемодане тело не очень-то спрячешь, да и аппаратуры требуется для оживления куда больше, чем принято считать. А для того, чтобы затормозить процесс разложения, тело и его части приходится сохранять в условиях низких температур.

– Так это у вас что – переносной холодильник? – понимающе хохотнул первый.

– Переносной немного не то слово, – усмехнулся он в ответ напавшему на чекиста веселью. Демонстрировать этим троим особенности своего нового тела он совсем не горел желанием. Перебьются. Имея дело с людьми, в карманах которых автоматических пистолетов больше, чем в арсенале Кремлевского полка, всегда есть смысл не показывать все козыри сразу.

В носу у него засвербело. Он чихнул, прикрывшись ладонью.

– Прошу простить, – машинально сказал он, хотя не испытывал ни малейшего пиетета перед этой троицей. За него говорило воспитание – старое, еще дорежимное. Ладонь защекотало, и он поднес ее к лицу. На ладони сидел муравей – маленький, рыжий, – настороженно ощупывая воздух антеннами. Странно, подумал он. Откуда здесь взяться муравью?

В носу снова засвербело – яростно, зверски, так, что он разразился серией оглушительных, неконтролируемых чихов, до слез, до треска барабанных перепонок. Проморгавшись, обнаружил, что троица смотрит на него с ужасом, а по их вытянувшимся лицам расползаются в разные стороны мелкие рыжие муравьи. Муравьев было много. Очень.

Внутри него нарос, поднявшись откуда-то из малого таза, неясный гул. Гул становился все громче – некая звенящая вибрация сотрясала сам воздух. По пищеводу и гортани катился снизу теплый комок.

– О! – сказал он, округлив рот.

Изо рта, словно из летка, выбралась и поползла по контуру красной каймы губ одинокая пчела. Трое чекистов смотрели на него с нескрываемым уже отвращением. Следом за пчелой на свет выбрался крупный осовин, а за ним, решительно расталкивая предшественников и, словно домкратом, умело расширяя створ «летка» мощными суставчатыми ногами, уже лезли один за другим огромные, в палец размером, шершни.