Вероника Батхен - Лигр [litres]

– Потерпи немного, любимая, – утешал он ее. – Скоро все закончится. Совсем уже скоро.

Когда вчетверо бо́льшая рыба одним махом заглотила ту, что позавтракала ими несколько часов назад, они вздохнули с облегчением – пускай и в последний раз.

Их сдавило, скрутило, сплющило и залило рекой пищеварительных соков, который болезненно растворял их прочные ненастоящие тела еще неделю, после чего бесформенный ком рыбьих экскрементов, величественно кружась вокруг всех осей, начал торжественный спуск в темные глубины древнего океана.

Его вывел из прострации пронзительный гудок прибывающего поезда. Перроны были полны народа. Сквозь хаос толпы уверенными в себе ледоколами пробирались бородатые носильщики, толкая уставленные чемоданами тележки. Он и сам следовал за широченной, в косую сажень, спиной одного из них, обтянутой пропотевшей до заскорузлости рубахой.

– Рупь двадцать, – пробасил носильщик, останавливаясь у колоннады здания вокзала и сгружая на брусчатку чудовищного размера сундук с окованными медью углами и массой багажных ремней, надежно стягивающих лоснящуюся тушу. Он рассчитался деньгами, которые ему не принадлежали; до посадки на поезд в Орехове его карманы были удручающе пусты.

Извозчиков не наблюдалось. Он прислонился к фонарному столбу и стал ждать. Спешить в этот момент времени ему не нужно было ровным счетом никуда.

Чудовищно хотелось курить. Не выдержав, он купил пачку неизвестных ему сигарет здесь же, в станционном буфете, некоторое время с удивлением разглядывал неаппетитный рисунок на месте логотипа; плюнул, попросил у буфетчика огня и жадно затянулся, чувствуя, как дым тотчас же пошел наружу сквозь дыры от пуль, теплыми струями змеясь под шинелью и потихонечку истекая из ворота и рукавов. Вкуса он так и не почувствовал, а вот тепло от дыма – да. Как мило, подумал он. Хоть в чем-то я жив. Хоть где-то я могу ощущать.

Кто и где стрелял в него, он не помнил. Пытался вспомнить, но не смог. Ощупав голову, нашел вздутый звездообразный рубец там, где в темя вошла пуля, и подковообразный шрам там, где осколки пули вынесли напрочь чешую височной кости вместе с брызгами мозга и памятью. В кармане пиджака он нашел тупорылый револьвер, попробовал так и этак пристроить дульный срез к меньшему из рубцов – угол каждый раз выходил не тот, чтобы предполагаемая траектория пули совпала с повреждениями черепа. Значит, не сам себя, подумал он с внезапным облегчением.

Затушив сигарету о стену, он склонился над своим багажом. Массивный сундук, способный вместить человека, явственно поблескивал инеем по стыкам крышки с корпусом. Вынесенные на крышку циферблаты показывали цифры температуры, странно низкие для такого жаркого лета. Он приблизил губы к микрофонной решетке на крышке и зашептал:

– Эй, это я. Ты меня слышишь? Ты не голодная, любимая моя?

В ответ послышался звук, больше всего похожий на довольное кошачье мурлыканье. Он кивнул своим мыслям и взялся было за ручку.

– Постойте-ка, любезный.

Семеро крепких парней в пропыленной одежде окружили его кольцом. Все вооружены, у каждого на лице то отрешенное выражение, которое приобретается годами систематических лишений и десятилетиями следования тернистым путем веры.

Он оценил шансы. Шансов не было.

– Мы следуем за вами от самого Орехова. Откройте сундук, будьте так любезны, сударь, – вежливо приказал высокий человек с вислыми усами и в стетсоне, украшенном по тулье зубами аллигатора.

Он радушно улыбнулся в ответ и начал стрелять прямо из кармана. Патронов в барабане револьвера оказалось шесть, и последний из семерки проломил ему голову коротким гуцульским топориком, а потом взломал крышку сундука и извлек на свет божий заиндевевшую статую очень красивой женщины, которая сжимала в зубах промороженное детское ушко.

Удар топора превратил женщину в ворох осколков кровавого льда.

Она бежала прочь от него, страшного, перепачканного боги ведают чьей кровью с головы до ног, ежесекундно оглядываясь, напуганная, словно олененок. Изящно переставляя ножки в аккуратных туфельках на высоком каблучке, скользила сквозь толпу, явно направляясь к конному милиционеру, который возвышался над потоком движения посреди перекрестка и о чем-то разговаривал с регулировщиком в граненом стакане дорожного поста.

– Инга! – кричал он ей вслед, точно уверенный, что это совершенно не ее имя.