Юлия Пушкарева - Пути и маски [СИ]

Синна ко всему быстро привыкала, привыкла и к ежедневной близости этих чётких, будто высеченных из золота черт. Возможно, это далось ещё легче потому, что в остальном Лаура была полной противоположностью брату: взрывная, иногда до грубости, легкомысленная и непрактичная. Пару раз при Синне в Ариссиму приезжали сановники из столицы, чтобы позировать Лауре для портретов или обсудить какие-нибудь дела с Ринцо (впрочем, иногда — не «или», а «и»; в Кезорре вообще, кажется, никто не заботился отграничивать работу от отдыха — и то, и другое протекало с одинаковым ленивым изяществом). И Синну, как благовоспитанную дорелийскую леди, ужасало её поведение. Даже положение художницы, дающее известную свободу, в её глазах не оправдывало прямоту Лауры. Её шутки временами отдавали рыночной площадью, а настроение скакало, как необъезженный конь. Тем не менее, все окружающие (а больше всех сам хронически ослеплённый Ринцо) были от неё без ума. Похоже, сводить с ума — их с Линтьелем семейный талант…

Синна не завидовала. Ну, разве что чуть-чуть. Она знала, что причитающаяся ей доля преклонения никуда не денется, — особенно вспоминая Заэру и двор короля Абиальда. Лауре явно бы там не понравилось; да и её там посчитали бы посредственностью. Рыцари не бились бы ради неё на турнирах, а король не оторвался бы от чтения, созерцания статуй и кормёжки лебедей. Вдали от кезоррианского солнца, и мертвенно-белого мрамора храмов, и виноградно-зелёного изобилия Ариссимы Лаура завяла бы, как красивое и странное южное растение.

Может, только картины придали бы ей оттенок чего-то притягательно-необычного. Но это вскоре наскучило бы. Картины — не музыка; они дарят мгновенное впечатление, а не ввинчиваются в душу медленно и напрочь, как песни Линтьеля…

Но Синна запрещала себе думать о Линтьеле. Ей хватило той пропасти, в которой прошли дни плавания — дни, когда в голове клубился туман. Секунд, которые Синна пережила, когда менестрель присягнул на верность северной королеве, она не пожелала бы никому, даже самой Хелт. И того, что наступило после, — тоже.

Раньше Синна считала слова вроде «отчаяние» или «разбитое сердце» только поэтическими формулами, потерявшими смысл в многовековых повторах. А потом она почувствовала в себе это самое разбитое сердце — очень простое, телесно ощутимое. Исколотый, жалко кровоточащий кусок плоти, под которым возникла большая, не желающая затягиваться чёрная дыра. Однажды, на корабле, Синне приснилась эта дыра — не то в груди, не то в животе. Она проснулась заплаканной, точно после кошмаров в детстве, и не сразу поняла, что голова лежит на грязном тюке, а под ноги пододвинут ящик.

После этого Синна торжественно поклялась, что никогда больше не подчинится вот так глупо своим чувствам. Поклялась богине Льер, глядя на упругие спинки морских волн — и почему-то на секунду поверила, что богиня услышит.

Линтьеля больше не было. Было настоящее, в котором предстояло помочь Совету и выяснить, по поручению каких таких «магов Кезорре» менестрель предал её отца.

Что же до Лауры, то Синна в упор не видела в ней ничего очаровательного. Однако эр Алья — пухловатый, не в меру задумчивый и иногда смешной — восхищался ею так, будто женился вчера и до сих пор не верит своему счастью. Чувства, типичные для мужчины, причудливо срослись в нём с чем-то отцовским (кстати, Синна не раз задавалась вопросом, почему же чета Алья бездетна; ей казалось, что за этим кроется что-то важое). Ринцо берёг Лауру, как хрустальную статуэтку. Это могло облекаться в формы, которые Синну на первых порах приводили в искреннее недоумение — неловкое, точно она подглядывала в замочную скважину или читала чужой дневник.

Например, за ужином Ринцо тайком просил Челлу откладывать Лауре куски посочнее и вообще следил, чтобы она не забыла поесть за работой; с явным удовольствием сам срезал для неё розы; приносил из дома накидку, когда их прогулки в саду выпадали на влажный или ветреный вечер. При Синне он, конечно, был образцом сдержанности, но это наверняка тяготило его. И она из чувства такта при первой возможности оставляла их наедине, с какой-то светлой печалью запираясь в комнатке для гостей.

Родовой дом эра Альи, казалось, пропах вином и дорогой деревянной мебелью; мягкие переливы тканей и тысячи уютных безделушек радовали глаз. Синне, выросшей в закоулках Заэру, изнутри похожих на лабиринт или каменную грибницу, сначала было здесь вдвойне дико: всё слишком яркое, и тёплое, и близкое.