Юлия Пушкарева - Клинки и крылья [СИ]

На вечернем привале Соуш сел, достал тетрадку, раскрыл её и аккуратно разгладил пожелтевшие страницы. Долистал до нужного места, а потом с трепетом прикоснулся к Сокровищу…

Угловатый, но красивый и чёткий почерк лорда Альена. Кусочек из его записей — многолетних, разбросанных. Соуш знал, что кое-какие лорд Альен не сохранил, особенно с тех времён, когда ещё жил в своём замке, учился в Академии и потом — в Долине зеркал.

Очень жаль, что всё так. Лорд Альен просто сам не знает себе цены. Зато Соуш знает. Знает магию слов — в стихах и не в стихах, — которую творил лорд Альен; знает, что это нужно сберечь. Обязательно нужно. Почти так же важно, как защитить Обетованное.

Если не важнее.

Соуш бережно взял один из распавшихся листков. Чернила сильно выцвели, и почерк был немного другим — наверное, лорд Альен был не старше лет семнадцати, в крайнем случае двадцати, когда записал это. Поэтому Соуш уже переписал это стихотворение (а может, и песню, или прозу с особым ритмом — как теперь узнаешь?…) в тетрадку, собственными неуклюжими каракулями. Пусть хоть в каракулях останется Сокровище.

Лорд Альен не знает, что Соуш унёс Сокровище. А если бы знал, не был бы благодарен: он ничего, совсем ничего из сделанного собой не считает Сокровищем, будь то заклятия или зелья, амулеты или слова… Ну и не нужно — в чём-то так даже лучше, наверное.

Соуш вздохнул и погрузился в вязь строк. Заповедный лес вокруг исчез, растворился — только слова звучали, творя заново и этот лес, и весеннее небо над головой, и глодавший хворост костерок, и самого Соуша.

…Время запущено кем-то — подвалы запущенны кем-то. Запущенные подвалы помпезных каменных замков; хорошо, что я оставил их позади.

Север гнетётся югом, лето сметёт зима.

Как зреет рожь на полях, так девушка зреет, чтобы принести ребёнка, а мои слова зреют во мне — долгие, бессмысленно-звучные.

И каждый вздох ветра взывает к тебе, танцуя в древесных ветвях. Я хотел бы лететь к тебе на драконьих крыльях, чтобы рассказать о мире, который, возможно, порождён лишь нашим же разумом.

Не спорь же, друг мой: разве это утро кажется тебе реальным, действительно существующим? Всё действительно существующее ты считаешь пошлостью, не притворяйся — пошлостью, как и смертную плоть.

Откуда мне знать, как переубедить тебя? Наверное, это так же глупо, как переубеждать жасмин цвести, когда подходит срок, или отговаривать метель от швыряемых в лицо ледяных крошек…

Подземелье Храма переполняла магия — причём не такая, как на поверхности, у озера с чёрными лебедями, или во владениях Поэта, а такая, к какой Альен больше привык. Тяжёлая, древняя, немного пугающая. Тёмная, но не злая. Просто сосредоточенная на себе, на своём тайном и недоступном (к счастью) для всех знании… Зеркало Альена вжалось ему в пояс ещё на берегу, где они причалили, накалилось и задрожало в летающем портике Поэта и поблизости от драконицы, а здесь — и вовсе, казалось, готово было треснуть.

Эта магия была совсем как тауриллиан с чёрной косой и странным именем Мельпомена, что встретила их у озера. Они почти не разговаривали — в отличие от Поэта, она оказалась патологически молчаливой. Угрюмо поздоровалась с Альеном, кивнула Сен-Ти-Йи и Поэту, скользнула взглядом по Ривэну (Альен мог бы поклясться, что её тонкие брови дрогнули при этом с долей презрения) и, возможно (он не успел «засечь» с помощью Дара), побеседовала мысленно с драконицей Андаивиль. Всё это заняло буквально пару минут, после чего Мельпомена явно без всякого желания отвлеклась от переглядок с русалками и кормления чёрных лебедей, чтобы проводить в Храм гостей — ну, или прибывших хозяев, это как посмотреть…

Хотя сам Альен пока не чувствовал себя здесь ни хозяином, ни гостем. Скорее путником, который добрёл наконец до места, очень похожего на его дом — но всё-таки не туда. И путь его стелется дальше, как путь Лааннана, но не по морю, а по каким-нибудь бесплодным снегам — примерно как в Старых горах или в видении, где прошёл их не то поединок, не то сговор с Сен-Ти-Йи…

Впрочем, ему понравилась Мельпомена. В ней сиял изящный и опасный, как отшлифованный чёрный оникс, ум; а мрачный вид и сентенции о смерти, вставляемые в разговор к месту и не очень, пожалуй, лишь добавляли ей шарма. Всё это, кроме того, наверняка составляло часть искусной и тонкой игры — игры, которую тауриллиан вели вместо жизни. Точнее, не скрывали, что ведут — в противоположность смертным.