Дарья Беляева - Жадина [СИ]

— Я думаю, ты вцепишься мне в горло при первой возможности, — говорит мама, лицо ее тут же меняется, словно это она вцепится ему в горло. Грациниан смотрит на нее снисходительно, как делают иногда старые друзья.

— Дело в том, — говорит он. — Что мне и вправду необходима помощь. Нам с ней сложно кому-то довериться.

При не произнесенном имени ее сестры, мама вздрагивает. А мне странно оттого, что Грациниан и Санктина прежде явно имели противоположные мнения по этому вопросу. Но я рад, что Грациниан не думает, что Санктина совсем не хочет помочь их дочери. Я видел ее в тот момент, когда она выскочила из машины, чтобы спасти нас от изгоев, и тогда, когда она провожала Нису в ее путешествие к богине. Она была настоящей, не ледяной и не железной. Человеком из плоти и крови, любящим своего ребенка.

— Здорово, — говорит Кассий. — Доверься нам, мы же вломились в твой дом. Это лучшее начало знакомства после вооруженного грабежа!

— Кассий, — говорит мама. — Пожалуйста.

— Вы ведь тоже понимаете, — продолжает Грациниан, как ни в чем ни бывало, и я думаю, что мужчину, который так любит косметику, мало что в жизни может смутить, вот даже Кассий не может. — Вся эта история связана и с вами. Ниса и Марциан связаны.

Он подмигивает маме.

— Ты и Санктина связаны. Ты ведь знаешь, как все получилось?

— В общих чертах, — говорит мама, голос ее словно бы ничего не выражает, становится пустым и лишенным даже злости.

— Может быть, мы все-таки поможем друг другу? Я обещаю вести себя хорошо, никого не есть, никому не вредить и даже вести себя с достоинством сообразным имперскому о нем представлению. Долг всякого человека, знающего об этой ситуации, хотя бы попытаться придумать способ ее разрешения.

— Мой сын с друзьями, кажется, занимались именно этим, — говорит папа.

— Но мы ведь взрослые люди и понимаем отличие настоящих попыток заняться этой проблемой от решения сбежать в пустыню и наткнуться на диких каннибалов.

А я вдруг понимаю: но ведь у нас есть способ. Мы еще не разобрались в том, что собираемся делать, мы еще не знаем, в порядке ли слюна изгоев у Офеллы в рюкзаке, но у нас есть больше, чем у Грациниана за четыре месяца, раз он просит помощи у родителей.

Я надеюсь только, что у синих слюней нет срока годности. Я открываю рот, чтобы сказать об этом, но у меня не получается. Видимо, и все силы на слова я тоже использовал в самом начале.

— Для любого человека, — говорит папа. — Желающего плюс-минус сохранить текущее мироустройство, это небезынтересно.

Плюс-минус, думаю я, и мне хочется засмеяться. Я почти уверен, что это папина шутка, что он тоже находит ее смешной, и сейчас мне очень важно протянуть между нами ниточку.

Он понимает, и я понимаю.

А потом дверь открывается, и я узнаю еще кое-что — папа целился в Санктину. Дуло ружья упирается ровно ей в висок, словно папа все это время безошибочно помнил ее рост. Я смотрю на маму. Мне кажется, что сейчас она выронит нож, а затем упадет в обморок. Мама не просто видит перед собой призрака, она видит человека, с которым так и не смогла попрощаться. Наверное, она ощущает себя, как люди нашего народа, когда бог выполняет их желания, самые странные для мира. Чувство вроде этого должно преследовать человека, чье желание отдалило наступление дня или ночи.

Нарушение естественных законов, отступивших перед чувством и желанием настолько сильным, что уже нет ничего важного.

Но самое странное то, что и Санктина выглядит так же. Моя мама эмоциональна и чувствительна, Санктина же, почти все время ледяная, не похожа на человека, который может испытать что-то настолько всеобъемлющее. Она не двигается, не плачет, не бледнеет и не краснеет, как мог бы живой человек, но она прижимает пальцы к губам, и хотя я не вижу ее глаз, напряжение в ее теле говорит о любви и боли. Я словно вижу момент из телешоу, один из тех, в которые никто и никогда не верит. Но все происходит по-настоящему, с настоящими людьми, искрящимися от чувства, переполняющего их и неуместимого в слова. Все, что стоит между ними — огромное, бесконечное количество времени, ложь и злость, события со мной и Нисой, как прозрачная и тяжелая вода в озере покрывает камушки их воспоминаний, нежности и боли, которая всегда скрывается в любви. Они ничего не произносят, и мамины глаза я вижу хорошо, а глаза Санктины — нет. Мама рассказывает Санктине обо всем, ни слова ни говоря. Кричит, ругается, злится и радуется, говорит, что любит, говорит, что ни на секунду не забывала, не произнося при этом ни звука. Что говорит Санктина, я не знаю, но, наверное, что-то не менее важное. Я не знаю, какие слова можно сказать спустя столько лет и в такой ситуации, и нужны ли они вообще. Мне страшно за маму, потому что мне кажется, что еще секунда, и у нее сердце разорвется. А у Санктины так быть не может, не потому, что она не чувствует этого, а потому, что сердце ее больше не живо, не бьется, а оттого и не опасно ему ощущать такие вещи.