Дарья Беляева - Жадина [СИ]

И понимаю, что на самом деле как бы далеко Юстиниан ни отошел от стереотипного образа преторианца, он принадлежит своему народу, и это намного больше, чем способность достать из своей души сияющее и способное резать даже металл лезвие.

У него дикий, кровожадный вид, ему нравится быть и охотником и жертвой, и об изгоях он понимает куда больше меня, Нисы или Офеллы. Глаза его, кажущиеся от сияния ножа фиолетовыми, теряют разумность и человечность в момент, когда он погружает нож в хитиновое тело. Я не знаю, кого он видит в этот момент, но ему совершенно не жутко. И мне не жутко от него, потому что выглядит Юстиниан как никогда естественно. Словно это все тоже искусство. Хотя на самом деле это, конечно, полный кошмар.

Наконец, лес становится редкий, и я понимаю, что мы почти выбрались. Все заканчивается и становится серебряным от света луны. Мы огибаем последние далекие друг от друга деревья, и я думаю, что по закону жанра, именно сейчас мне стоит споткнуться обо что-нибудь. Это делает меня внимательным, и я легко перескакиваю через похожие на щупальца, нырнувшие в землю, толстые корни.

Мы сбегаем вниз, к дороге, но совершенно неправильно было бы приводить изгоев в деревню. По крайней мере, так думаю я. Изгои, наверное, считают совершенно иначе. Если только вообще способны мыслить наперед. Изгои трепещут крыльями, щелкают, клацают зубами за нашими спинами, и это гонит нас вперед.

Будь быстрой, Офелла, думаю я. Мы поднимаем пыль на дороге, и изгои начинают нагонять нас. Они медленные, но выносливые, особенно для больных существ, мы быстрее, но уже выбиваемся из сил. Останавливаться нельзя, поэтому мы бежим. На самом деле, только поэтому, ведь я уже совершенно не чувствую ног, а горло раздирает такой жар, что мне кажется, воздух в легких раскалился.

Нужно бежать, и мы огибаем второй ряд трогательных, кукольных домов, и я уже знаю, что бог ребенок здесь, он играет, а может, смотрит на нас с порога, ведь ему ничего не страшно. Закрытые двери и ставни такими и остаются, но я не чувствую злости на обитателей деревни. Наоборот, это мы привели к ним изгоев.

Мы взлетаем на другую сторону, где вместо деревьев высокие барханы, встающие тут и там до самого горизонта. Здесь бежать почти невозможно, ноги вязнут в песке. Я слышу как, будто издалека, как кричит Юстиниан:

— Они остановились!

Прежде, чем проверить, правда ли это, я бросаюсь в песок. Странное дело, песок, который должен был раскалиться за день, сейчас кажется мне холодным, будто снег.

Я с трудом переворачиваюсь и вижу, как изгои бродят по дороге между двумя линиями домов. Они, как пьяные, израненные люди шатаются по пыльной дороге, похожие на солдат разгромленной армии.

Изгои смотрят на нас, но в пустыню не входят. Голодно клацают зубами, трепещут крыльями, но ждут. Я думаю, уйдут ли они к утру. Все мое тело расслабляется, а холодный песок кажется мне лучшей на свете постелью. Мне так жарко внутри и снаружи, что я готов зарыться в него. Я замечаю, что Юстиниан лежит рядом и смеется.

— Знаете, чем мне нравится дружба с вами? Мы все время от кого-то бегаем!

— Моя тетя была куда менее опасна, — говорю я. Ниса стоит, сложив руки на груди, как какой-нибудь маленький, бледный полководец. Она совсем не устала, она высматривает Офеллу. Я пытаюсь поднять голову, чтобы тоже высматривать Офеллу, но понимаю, что незачем. Она ведь невидимая.

Мы ждем, и с каждой секундой ожидание все болезненнее. Изгои тоже ждут, и им, безусловно, хуже, чем нам. Ниса говорит:

— Боятся пустыни. В прошлый раз, примерно пока твой папа вел гражданскую войну, они пытались вылезти к нам. Их здесь отлично отделали. Еще помнят.

— Много лет прошло, — говорит Юстиниан. — Не уверен, что они так долго живут.

Я киваю, и это простое движение дается мне с огромным трудом. Мы готовы обсуждать все, что угодно, лишь бы не думать о том, что Офелла не придет. Ниса говорит:

— Может, они обучили своих детей бояться пустыни.

— Значит, у них есть культурная память. По крайней мере, какие-то меморативные практики.

Я словно бы исчезаю, и мне это нравится. Ниса и Юстиниан еще что-то говорят, а я в холодном песке смотрю на пустыню, которая кажется мне безграничной. Там, вдали, барханы как волны. Я не знаю, сколько проходит времени, мне кажется, что его и вовсе не существует, пока я не замечаю, как движется песок, его фонтанчики взмывают вверх и опадают, а по серой глади проходят следы.

— Офелла! — кричу и вижу ее, словно я узнал ее, как в сказке, и она появилась от этого. Офелла дрожит, глаза у нее влажные и красные. Она говорит: