Дарья Беляева - Жадина [СИ]

И я понимаю, отчего бог изгоев лишил их разума. Почти любой человек выберет не существовать. В лесу полно рассыпающихся, едва-едва двигающихся изгоев, которые все-таки ползут в нашу сторону. Им не становится легче, нет, распад просто останавливается на какое-то время. А потом возвращается, потому что все в мире возвращается. Я бы выбрал несуществование и точно не давал бы жизнь детям, если бы понимал, на что обречен.

Они не понимают, их инстинкты требуют человеческой плоти, и они радуются оттого, что им становится легче. Вот какая грустная история, у которой нет ни морали, ни смысла, просто каждый бог сотворил из нас то, что хотел.

Я не знаю, отчего эта мысль так настойчиво вертится у меня в голове, но я откладываю ее в надежде, что она пригодится мне. Не то чтобы в голову мне пришло нечто новаторское, чего не знали, скажем, Миттенбал или Ниса, но я все равно старательно запоминаю, что люди — антидот для изгоев. Может, я так готовлюсь к тому, чтобы не зря погибнуть.

Между этой мыслью и следующей пролегает пауза, когда я смотрю на свои ноги, на то, как я бегу по серо-розовому и липкому. И в какой-то момент я поскальзываюсь, потому что слишком пристально наблюдаю за собственными движениями. Я падаю прямо в мерзость, которая разлита здесь по земле и прежде, чем надо мной нависают изгои, я удивляюсь тому, какая хорошая, темная ночь с серебряным блюдцем луны.

А потом я вижу зубастые морды. Они подергиваются, словно отражения в воде, которые тревожит ветер, и вот надо мной стоят Ниса, Юстиниан и Офелла, мама и папа, и даже Атилия. И я думаю, что это по-своему очень даже милосердный способ умереть. По крайней мере, я увижу тех людей, которых сильно люблю.

Только вот сопротивляться им у меня не получится. Это, наверное, потому что я совсем глупый. Я выставляю перед собой палку, и зубы Атилии и Юстиниана впиваются в нее. Они до смешного напоминают злых собак. Хотя на самом деле глупо думать «до смешного», потому что все сейчас совершенно не смешно.

С хрустом ломается древесина, и я понимаю, что в следующий момент я стану шансом этих существ прожить еще какое-то время. Наверное, такая у меня судьба. Я корм для Нисы, и для них тоже корм. У мамы злое, зубастое лицо, какого у нее совершенно точно быть не может. Я понимаю, как скучаю по ней и понимаю, что в голове мысли вертятся очень быстро, а рубашка пропиталась липкой мерзостью, которая пахнет чем-то гнилым и сладковатым.

У мамы на шее болтается кулон на золотой цепочке — маленькие, фиолетовые цветы под тонким стеклом. Я помню этот кулон, он впечатлял меня в детстве, когда я был совсем маленьким Марцианом и сидел у нее на коленях, мне хотелось схватить этот кулон, и с него начинался я, с этого пристального внимания к цветам внутри и ласковых маминых рук.

А однажды я сдернул кулон с ее шеи, и он разбился, и все пропало. Мама поцеловала меня в лоб и сказала, что это не страшно, а папа сказал, что будет нам с мамой кулон еще красивее, но они оба были неправы — я ужасно расстроился, что никогда больше не увижу эту красивую вещь. Будет другая вещь, но эта покинула меня навсегда. Став старше я понял, что так переживают и смерть, только намного горше.

И теперь это детское воспоминание хлынуло мне внутрь, в секунду затопив все, и я чувствую, что почти рад снова увидеть этот кулон даже такой ценой. Вот мы и встретились с тобою, думаю я. Никто из тех, кого я знал лично, не умирал, и это очень здорово, что на пороге смерти я вижу давно потерянный мамин кулон, а не, скажем, бабушку.

Никто не умирал, даже тетя Санктина на самом деле не умерла. Я начинаю смеяться и понимаю, что мысли мои и секунды не длились. И что вот сейчас все они закончатся.

А потом мир расплывается в серебристо-синее пятно, становится быстрым-быстрым. Ниса вытягивает меня прямо из-под зубов изгоев.

— Ты чего разлегся?

— Извини!

Она и Юстиниан вздергивают меня на ноги. Я не оборачиваюсь, потому что не хочу видеть зубастых людей, которых так люблю.

— Надеюсь, — говорит Юстиниан. — Офелла уже выбралась по моим наметкам!

Я никогда так не радовался поцарапанным деревьям, как сейчас. Отметки начинаются, а это значит, что мы преодолели половину пути. Они белеют в темноте, и теперь буквы складываются в слова, и я понимаю, что написал Юстиниан.

Существовать — значит умирать. Безусловно, лучшее, что можно сейчас прочитать. Наверное, изгои бы обиделись, если бы могли понимать латынь и вообще какой бы то ни было язык.

Юстиниан иногда останавливается, и лезвие его ножа с шипением путешествует внутрь какого-нибудь изгоя. Он бежит впереди меня, поэтому когда он оборачивается со сверкающим ножом в руке, я вижу выражение его лица.