Дарья Беляева - Жадина [СИ]

Она плывет по небу и смотрит на тех, кто отвержен. У нее серебряная колесница, а может она сама — серебряная колесница, священные тексты никогда не бывают ясны, потому что сами боги не имеют стабильной природы. И теперь я понимаю, почему.

— Я не могу просто держать его.

— Я тоже не буду, — быстро говорит Офелла.

Я беру червя, сжимаю его гибкое тело. Он не пытается пробраться мне под кожу. Кажется, он совершенно не зловредный, но уверены мы быть не можем.

— Может, он просто пытается сбежать отсюда, — говорю я. Я глажу его по длинному, извивающемуся телу. Он ни на секунду не замирает, ощущение его непрестанного движения в моей ладони щекотное и мерзкое, но мне не хочется испытывать к этому несчастному существу что-то плохое.

— У него наверняка есть цель, — говорит Офелла. — В конце концов, все началось с него. Я думаю, что это нечто вроде семени. Он растет во что-то большое. И функционирует в нашей реальности, что само по себе довольно тревожно.

— К чему ты ведешь? — спрашивает Ниса.

— Пока ни к чему, — отвечает Офелла. — Просто суммирую наши знания.

Я тоже отгибаю столик, кладу на него свою книгу, а на свою книгу кладу руку, а в руке у меня червь. Я наблюдаю за ним, ожидаю хоть чего-то. Может, он попробует обвить мою руку? Но нет, на нем только набухают новые отростки, как почки на ветках весной. Сначала они пухлые, овальные, затем удлиняются, становятся тонкими.

Мне вновь делается странно оттого, что мы можем лететь в пустом самолете сквозь звезды в сумерках и плывущую по облакам, как по морю, роскошную луну. У нас на потолке гуталиновый бульон порождает нечто среднее между существами и статуэтками, а перед нами то и дело появляются и исчезают люди, понятия не имеющие, что мы здесь.

Но у нас получается делать вид, что все нормально.

Юстиниан не отводит взгляд от саранчи.

— Мне это нравится даже меньше, чем Офелле.

Как только Ниса слышит его голос, она тут же отворачивается к окну. Я чувствую исходящий от иллюминатора болезненный холод, однако Ниса не обращает на него внимания. Она прижимается щекой к стеклу, и я касаюсь свободной рукой ее плеча.

— Ниса, не надо. Ты замерзнешь.

Смешно получается, потому что когда Ниса оборачивается, одна щека у нее уже серебристая, ледяной узор касается даже белка ее глаза. Выглядит красиво, но теперь еще виднее, что она мертвая.

— Я не мерзну, — говорит она. — Не парься. Эй, Юстиниан!

— Ты решила меня простить?

— Нет. Но я тебе благодарна, потому что все получилось.

— Однако, мы все еще в ссоре?

Ниса молчит. В этот момент самолет снова хорошенько встряхивает, и на этот раз саранча шевелится. Они смешным образом клонятся назад, как кости домино, а затем, словно очнувшись ото сна, начинают перебирать длинными лапками. Мы реагируем намного быстрее, чем когда увидели богиню Нисы. Может быть, мы все держали в головах присутствие здесь жутковатых насекомых и подсознательно были вполне готовы прятаться, а может мы уже прошли стадию, когда страх парализует.

По крайней мере, я чувствую, что все здесь становится для меня привычным. Но мне все говорят, что я быстро привыкаю ко всему новому.

Мы ныряем под сиденья, и уже через пару секунд я слышу глухие удары о кресла. Мягкий шелест крылышек кажется совершенно невероятным. Существа такие отвратительные и агрессивные производят нежный звук, слушать который, наверное, приятнее всего, что я испытываю в данный момент.

Стук лапок, глухие удары, треск распоротой обшивки проникают мне в голову, вызывая боль. Я вдруг понимаю: практически во всех этих креслах сидят сейчас люди, и они не чувствуют ничего. Скрючившись совершенно невообразимым образом, мы не двигаемся в надежде, что нас не заметят. Эта саранча может быть просто напугана пробуждением от толчка самолета.

Я вижу, как одно из насекомых пролетает прямо передо мной, оно шевелит тонкими крылышками — верхняя пара похожа на те, с помощью которых летает стрекоза, а нижняя имеет сходство с птичьими. На них складки и пятнышки, как на старом веере, и это красиво.

Еще я вижу, что на сиденье слева от нас появляется отражение полного молодого человека в прямоугольных очках. Он пьет кофе, и на его чашке есть темное пятнышко, которое он не замечает. У него в руках газета, и он неспешно переворачивает страницу, когда саранча врезается ему в лицо. Я уверен, что с этой минуты образ этого мужчины будет вставать передо мной, когда мне нужно будет казаться невозмутимым.